Анна баркова - поэтесса с трагической судьбой. Все стихи анны барковой Зажигаясь и холодея

Училась в гимназии в Иваново-Вознесенске (где её отец работал швейцаром); с 1918 г. сотрудничала в ивановской газете «Рабочий край» под руководством А. К. Воронского. Выступала в печати со стихами, которые были замечены и высоко оценены прежде всего «левой» критикой. В 1922 г. переезжает в Москву по приглашению А. В. Луначарского, секретарём которого недолгое время работает; позднее, вследствие конфликта, покидает его секретариат и пытается устроиться в различные газеты и издательства Москвы.

В 1922 году выходит её единственная прижизненная книга стихов «Женщина» (с восторженным предисловием Луначарского), в следующем году отдельным изданием публикуется пьеса «Настасья Костер».
Начало 1920-х гг. - вершина официального признания Барковой; её стихи становятся широко известны, о ней начинают говорить как о «пролетарской Ахматовой», выразительнице «женского лица» русской революции. Её лирика этих лет действительно глубоко оригинальна, она эффектно выражает мятежные (революционные и богоборческие) устремления «сражающейся женщины», виртуозно используя богатый арсенал поэтической техники (в частности, прочно утвердившиеся к тому времени в русской поэзии дольник и акцентный стих).

Однако мятежная натура Барковой довольно быстро приводит её к глубокому конфликту с советской действительностью. Она не может найти себе место в официальных литературных и окололитературных структурах.

В конце 1934 г. её арестовывают в первый раз и заключают на пять лет в Карлаг (1935-1939), в 1940-1947 гг. она живёт под административным надзором в Калуге, где в 1947 г. её арестовывают повторно и на этот раз заключают в лагерь в Инту, где она находится до 1956 г. В этот период поэтесса писала о себе так

В 1956-1957 годах жила на Украине в поселке Штеровка близ города Луганска.
13 ноября 1957 года, несмотря на «оттепель», её арестовывают в третий раз (как и прежде, по обвинению в антисоветской агитации) и заключают в лагерь в Мордовии (1958-1965).
С 1965 года живёт в Москве, в коммунальной квартире, получая небольшую пенсию.
Все эти годы Анна Баркова продолжает писать стихи, многие из которых достигают большой художественной силы и входят в число важнейших документов «лагерной литературы» советского периода.

Публикация её произведений началась только в 1990-е гг.; несколько сборников стихов были изданы в Иванове и в Красноярске. Одно из наиболее полных изданий - книга «…Вечно не та» (М.: Фонд Сергея Дубова, 2002). Опубликованы также дневники и проза Барковой («Восемь глав безумия»: Проза. Дневники. М.: Фонд Сергея Дубова, 2009).

Песни на стихи Барковой исполняет Елена Фролова.
Значительная часть литературного наследия Анны Барковой не опубликована.

Публикации

• Женщина: Стихи. - Пг.: Гиз, 1922. - 96 с. Предисл. А. Луначарского (воспроизведено в сб. Возвращение).

• Настасья Костер. - М.-Пг., 1923. Пьеса.
• Возвращение: Стихотворения. - Иваново, 1990. - 196 с. Сост. А. Агеев, Л. Садыга, Л. Таганов. Предисл. Л. Таганова.

• Избранные стихи - Красноярск: ИПК «ПЛАТИНА», 1998. - 75 с. Серия «Поэты свинцового века».

• …Вечно не та. - М.: Фонд Сергея Дубова, 2002. - 624 с.

• Вестник РХД, № 121 (1977), с.287-293.

• «Огонек», № 35, 1988, с.36.

• «Волга», № 3, 1991, с.78-80.

• «Литературное обозрение», № 8, 1991.

• «Вопросы литературы», 1997, № 6. Семь писем Барковой 1922-1975 гг. к ее подруге К. И. Соколовой (1900-1984) и пять писем 1957-1967 гг. к Т. Г. Цявловской (1897-1978).

• Анна Баркова: Сто лет одиночества // «Новый мир», № 6, 2001. Публикация и предисловие Л. Н. Таганова.

• День поэзии. 1989. С.52-53.

• Лазурь. Вып.1. М., 1989.

• Средь других имен, с.95-124. (Название этой антологии поэтов-узников ГУЛАГа - цитата из стихотворения Анны Барковой.)

• Лучшие стихи года [по мнению литературных критиков Л. Барановой, В. Кожинова, И. Ростовцевой, П. Ульяшова]. - М.: Молодая гвардия, 1991. С.171-172. 2 стихотворения в разделе Ростовцевой.

• РПМ, с.158.

• СТР, с.362-363.

• РПА, с.277-278.

• Сто одна поэтесса Серебряного века. Антология /Сост. и биогр. статьи М. Л. Гаспаров, О. Б. Кушлина и Т. Л. Никольская. - СПб.: ДЕАН, 2000. С.21-24. 4 стихотворения 20-х годов.

• От символистов до обэриутов. Поэзия русского модернизма. Антология. Книга 2 /Сост. А. С. Карпов, А. А. Кобринский, О. А. Лекманов. - М.: Эллис Лак, 2000; 2002. С.486. Отношусь к литературе сухо…

• Поэзия второй половины XX века /Сост. И. А. Ахметьев, М. Я. Шейнкер. - М.: СЛОВО/SLOVO, 696 с. 2002 С.30-35. ISBN 585050379X35

• Поэзия узников ГУЛАГа, с.228-233 издательство: МФД: Материк 2005 ISBN 5-85646-111-8

• Антология самиздата. Том 1, кн. 1. С.114-121.

• Мы - летописцы Пимены и нам не надо имени. - М.: («Аванглион», 2007) «РуПаб+», 2009. Издание 2-е, доп. (Т. И. Исаевой). С.10-14. 4 стихотворения 1920-х гг.

• Русские стихи 1950-2000 годов. Т.1. С.75-79.

В бараке

Я не сплю. Заревели бураны

С неизвестной забытой поры,

А цветные шатры Тамерлана

Там, в степях...

И костры, костры.

Возвратиться б монгольской царицей

В глубину пролетевших веков.

Привязала б к хвосту кобылицы

Я любимых своих и врагов.

Поразила бы местью дикарской

Я тебя, завоеванный мир,

Побежденным в шатре своем царском

Я устроила б варварский пир.

А потом бы в одном из сражений,

Из неслыханных оргийных сеч

В неизбежный момент пораженья

Я упала б на собственный меч.

Что, скажите, мне в этом толку,

Что я женщина и поэт?

Я взираю тоскующим волком

В глубину пролетевших лет.

И сгораю от жадности странной

И от странной, от дикой тоски.

А шатры и костры Тамерлана

От меня далеки, далеки.

1935 год. Караганда

Вера Фингер

Ветер мартовский, мартовский ветер

Обещает большой ледоход.

А сидящего в пышной карете

Смерть преследует, ловит, ждет.

Вот он едет. И жмется в кучи

Любопытный и робкий народ.

И осанистый царский кучер

Величаво глядит вперед.

Он не видит, что девушка нежная,

Но с упрямым не девичьим лбом,

Вверх взметнула руку мятежную

С мирным знаменем, белым платком.

Ни зевакой, ни бойкой торговкой

Ты на месте том не была.

Только ум и рука твоя ловкая

Это дело в проекте вела.

Эх вы, русские наши проекты

На убийство, на правду, на ложь!

Открывая новую секту,

Мы готовим для веры чертеж.

Не была там, но дело направила

И дала указанье судьбе.

Там ты самых близких оставила,

Самых близких и милых тебе.

А потом вашу жизнь, и свободу,

И кровавую славную быль

Пронизал, припечатал на годы

Петропавловский острый шпиль.

А потом всё затихло и замерло,

Притаилась, как хищник, мгла.

В Шлиссельбургских секретных камерах

Жизнь созрела и отцвела.

Переезды, патетика встреч,

Чьи-то речи, звучащие пылко,

И усталость надломленных плеч.

Жутко, дико в открытом пространстве,

В одиночке спокойно шагнешь.

И среди европейских странствий

Била страшная русская дрожь.

Но тревожили бомбы террора

Тех, кто мирным покоился сном,

Ночь глухую российских просторов

Озаряя мгновенным огнем.

Да, у вас появился наследник,

Не прямой и не цельный, как вы.

Ваша вера - и новые бредни,

Холод сердца и страсть головы.

Вам, упорным, простым и чистым,

Были странно порой далеки

Эти страстные шахматисты,

Математики, игроки.

Властолюбцы, иезуиты,

Конспирации мрачной рабы,

Всех своих предававшие скрыто

На крутых подъемах борьбы.

В сатанинских бомбовых взрывах

Воплощал он народный гнев, -

Он, загадочный, молчаливый,

Гениальный предатель Азеф.

Но не вы, не они. Кто-то третий

Русь народную крепко взнуздал,

Бунт народный расчислил, разметил

И гранитом разлив оковал.

Он империю грозную создал,

Не видала такой земля.

Загорелись кровавые звезды

На смирившихся башнях Кремля.

И предательских подвигов жажда

Обуяла внезапно сердца,

И следил друг за другом каждый

У дверей, у окна, у крыльца.

Страха ради, ради награды

Зашушукала скользкая гнусь.

Круг девятый Дантова ада

Заселила советская Русь.

Ты молчала. И поступью мерной

Сквозь сгустившийся красный туман

Шла к последним товарищам верным

В клуб музейных политкаторжан.

Но тебе в открытом пространстве

Было дико и страшно, как встарь.

В глубине твоих сонных странствий

Появлялся убитый царь.

И шептала с мертвой улыбкой

Ненавистная прежде тень:

«Вот ты видишь, он был ошибкой,

Этот мартовский судный день.

Вы взорвали меня и трон мой,

Но не рабство сердец и умов,

Вот ты видишь, рождаются сонмы

Небывалых новых рабов».

Просыпалась ты словно в агонии,

Задыхаясь в постельном гробу,

С поздней завистью к участи Сони,

И к веревке ее, и столбу.

Возвращение

Вышел Иван из вагона

С убогой своей сумой.

Народ расходился с перрона

К знакомым, к себе домой.

Иван стоял в раздумье,

Затылок печально чесал,

Здесь, в этом вокзальном шуме,

Никто Ивана не ждал.

Он, сгорбившись, двинулся в путь

С убогой своей сумой,

И било в лицо и в грудь

Ночною ветреной тьмой.

На улицах было тихо,

И ставни закрыли дома,

Как будто бы ждали лиха,

Как будто бы шла чума.

Он шел походкой не спорой,

Не чуя усталых ног.

Не узнал его русский город,

Не узнал и узнать не мог.

Он шел по оврагам, по горкам,

Не чуя натруженных ног,

Он шел, блаженный и горький,

Иванушка-дурачок.

Из сказок герой любимый,

Царевич, рожденный в избе,

Идет он, судьбой гонимый,

Идет навстречу судьбе.

Восемь лет, как один годочек...

Восемь лет, как один годочек,

Исправлялась я, мой дружочек.

А теперь гадать бесполезно,

Что во мгле - подъем или бездна.

Улыбаюсь навстречу бедам,

Напеваю что-то нескладно,

Только вместе ни рядом, ни следом

Не пойдешь ты, друг ненаглядный.

Где верность какой-то отчизне...

Где верность какой-то отчизне

И прочность родимых жилищ?

Вот каждый стоит перед жизнью -

Могуч, беспощаден и нищ.

Вспомянем с недоброй улыбкой

Блужданья наивных отцов.

Была роковою ошибкой

Игра дорогих мертвецов.

С покорностью рабскою дружно

Мы вносим кровавый пай

Затем, чтоб построить ненужный

Железобетонный рай.

Живет за окованной дверью

Во тьме наших странных сердец

Служитель безбожных мистерий,

Великий страдалец и лжец.

Герои нашего времени

Героям нашего времени

Не двадцать, не тридцать лет.

Тем не выдержать нашего времени,

Мы герои, веку ровесники,

Совпадают у нас шаги.

Мы и жертвы, и провозвестники,

И союзники, и враги.

Ворожили мы вместе с Блоком,

Занимались высоким трудом.

Золотистый хранили локон

И ходили в публичный дом.

Разрывали с народом узы

И к народу шли в должники.

Надевали толстовские блузы,

Вслед за Горьким брели в босяки.

Мы испробовали нагайки

Староверских казацких полков

И тюремные грызли пайки

У расчетливых большевиков.

Трепетали, завидя ромбы

И петлиц малиновый цвет,

От немецкой прятались бомбы,

На допросах твердили «нет».

Мы всё видели, так мы выжили,

Биты, стреляны, закалены,

Нашей родины злой и униженной

Злые дочери и сыны.

Днем они все подобны пороху...

Днем они все подобны пороху,

А ночью тихи, как мыши.

Они прислушиваются к каждому шороху,

Который откуда-то слышен.

Там, на лестнице... Боже! Кто это?

Звонок... К кому? Не ко мне ли?

А сердце-то ноет, а сердце ноет-то!

А с совестью - канители!

Вспоминается каждый мелкий поступок,

Боже мой! Не за это ли?

С таким подозрительным - как это глупо!

Пил водку и ел котлеты!

Утром встают. Под глазами отеки.

Но страх ушел вместе с ночью.

И песню свистят о стране широкой,

Где так вольно дышит... и прочее.

Дурочка

Я сижу одна на крылечке, на крылечке,

И стараюсь песенку тинькать.

В голове бегает, кружится человечек

И какой-то поворачивает винтик.

Я слежу вот за этой серенькой птичкой…

Здесь меня не увидит никто.

Человечек в голове перебирает вещички,

В голове непрестанное: ток, ток.

«Это дурочка», – вчера про меня шепнули,

И никто не может подумать о нём.

А, чудесная птичка! Гуленьки, гули!

Человечек шепчет: «Подожги-ка свой дом».

Голова болит из-за тебя, человечек.

Какой вертлявый ты, жужжащий! Как тонок!

Вытащу тебя, подожгу на свечке,

Запищишь ты, проклятый, как мышонок.

Если б жизнь повернуть на обратное...

Если б жизнь повернуть на обратное,

Если б сызнова все начинать!

Где ты, “время мое невозвратное”?

Золотая и гордая стать!

Ну, а что бы я все-таки делала,

Если б новенькой стала, иной?

Стала б я на все руки умелая,

С очень гибкой душой и спиной.

Непременно пролезла бы в прессу я,

Хоть бы с заднего - черт с ним! - крыльца,

Замечательной поэтессою,

Патриоткою без конца.

Наторевши в Священном Писании,

Я разила бы ересь кругом,

Завела бы себе автосани я

И коттеджного облика дом.

Молодежь бы встречала ощерясь я

И вгоняя цитатами в дрожь,

Потому что кощунственной ересью

Зачастую живет молодежь.

И за это большими медалями

На меня бы просыпалась высь,

И быть может, мне премию дали бы:

Окаянная, на! Подавись!

Наконец, благодарная родина

Труп мой хладный забила бы в гроб,

В пышный гроб цвета красной смородины.

Все достигнуто. Кончено, стоп!

И внимала бы публика видная

Очень скорбным надгробным словам

(Наконец-то подохла, ехидная,

И дорогу очистила нам!):

Мы украсим, друзья, монументами

Этот славный и творческий путь...

И потом истуканом цементным мне

Придавили бы мертвую грудь.

И вот это, до дури пошлое,

Мы значительной жизнью зовем.

Ах, и вчуже становится тошно мне

В арестантском бушлате моем.

Хорошо, что другое мне выпало:

Нищета, и война, и острог.

Что меня и снегами засыпало,

И сбивало метелями с ног.

И что грозных смятений созвездия

Ослепляют весь мир и меня,

И что я доживу до возмездия,

До великого судного дня.

Загон для человеческой скотины...

Загон для человеческой скотины.

Сюда вошел - не торопись назад.

Здесь комнат нет. Убогие кабины.

На нарах бирки. На плечах - бушлат.

И воровская судорога встречи,

Случайной встречи, где-то там, в сенях.

Без слова, без любви. К чему здесь речи?

Осудит лишь скопец или монах.

На вахте есть кабина для свиданий,

С циничной шуткой ставят там кровать:

Здесь арестантке, бедному созданью,

Позволено с законным мужем спать.

Страна святого пафоса и стройки,

Возможно ли страшней и проще пасть -

Возможно ли на этой подлой койке

Растлить навек супружескую страсть!

Под хохот, улюлюканье и свисты,

По разрешенью злого подлеца...

Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,

Так честно пробивающий сердца.

Зажигаясь и холодея...

Зажигаясь и холодея,

Вас кляну я и вам молюсь:

Византия моя, Иудея

И крутая свирепая Русь.

Вы запутанные, полночные

И с меня не сводите глаз,

Вы восточные, слишком восточные,

Убежать бы на запад от вас.

Где все линии ясные, четкие:

Каждый холм, и дворцы, и храм,

Где уверенною походкой

Все идут по своим делам,

Где не путаются с загадками

И отгадок знать не хотят,

Где полыни не пьют вместо сладкого,

Если любят, то говорят.

Заклятие

Я в глаза твои загляну,

Я тебя навсегда закляну.

Ты не сможешь меня забыть

И тоску обо мне избыть.

Я с туманом - в окно - в твой дом

И в тумане истаю седом.

Ты пройдешь по знакомым местам

В переулках темных, глухих

Ты услышишь вот эти стихи.

И увидишь: я жду на углу

И рассеюсь в вечернюю мглу.

Я тебя навсегда закляну.

Я в твоем, ты в моем плену.

И в близости сердца так одиноки...

И в близости сердца так одиноки,

Как без живых космическая ночь.

Из отдаленных вышли мы истоков,

На миг слились - и прочь, и снова прочь.

И каждый там пройдет, в своем просторе,

В пустом, где умирают все лучи.

Мы вновь сольемся в равнодушном море,

Где нас не разлучить, не разлучить.

Инквизитор

Я помню: согбенный позором,

Снегов альпийских белей,

Склонился под огненным взором,

Под взором моим Галилей.

И взгляд я отвел в раздумье,

И руки сжал на кресте.

Ты прав, несчастный безумец,

Но гибель в твоей правоте.

Ты сейчас отречешься от мысли,

Отрекаться будешь и впредь.

Кто движенье миров исчислил,

Будет в вечном огне гореть.

Что дадите вы жалкой черни?

Мы даем ей хоть что-нибудь.

Всё опасней, страшней и неверней

Будет избранный вами путь.

Вы и сами начнете к Богу

В неизбывной тоске прибегать.

Разум требует слишком много,

Но не многое может дать.

Затоскуете вы о чуде,

Прометеев огонь кляня,

И осудят вас новые судьи

Беспощадней в стократ, чем я.

Ты отрекся, не выдержал боя,

Выходи из судилища вон.

Мы не раз столкнемся с тобою

В повтореньях и смуте времен.

Я огнем, крестом и любовью

Усмиряю умов полет,

Стоит двинуть мне хмурой бровью,

И тебя растерзает народ.

Но сегодня он жжет мне руки,

Этот крест. Он горяч и тяжел.

Сквозь огонь очистительной муки

Слишком многих я в рай провел.

Солнца свет сменяется мглою,

Ложь и истина - всё игра.

И пребудет в веках скалою

Только Церковь Святого Петра.

Костер в ночи безбрежной...

Костер в ночи безбрежной,

Где больше нет дорог,

Зажгли рукой небрежной

Случайность или рок.

В нем сладость, мука, горечь,

И в колдовском чаду,

С годами тяжко споря,

На зов его иду.

Накричали мы все немало...

Накричали мы все немало

Восхвалений борьбе и труду.

Слишком долго пламя пылало,

Не глотнуть ли немножко льду?

Не достигнули сами цели

И мешаем дойти другим.

Всё горели. И вот - сгорели,

Превратились в пепел и дым.

Безрассудно любя свободу,

Воспитали мы рабский род,

Наготовили хлеба и меду

Для грядущих умных господ.

Народится новая каста,

Беспощадная, словно рок.

Запоздалая трезвость, здравствуй,

Мы простерты у вражеских ног.

Не гони меня, не гони...

Не гони меня, не гони.

Коротки наши зимние дни.

Отпылала и нас обожгла

Наша белая вешняя мгла.

Не хочу, чтобы кто-то из нас

Охладел, и замолк, и угас.

Чтобы кто-то из нас погасил

Эту вспышку надломленных сил

И последнюю страсть в краю,

Где я горько смеюсь и пою

О любви своей и о том,

Что мы прошлое не вернем.

Я искала тебя во сне,

Но пути преграждали мне

То забор глухой, то овраг,

И я вспять обращала шаг.

Уведут в четыре часа.

Я блуждала в тоскливом бреду:

Я умру, если не найду!

Если вместе нельзя нам быть,

То мне незачем больше жить!

Ты нужнее, чем воздух и свет,

Без тебя мне и воздуха нет!

И в скитаньях страшного сна

Я теряюсь, больна и одна.

Не жалей колоколов вечерних...

Не жалей колоколов вечерних,

Мой неверящий, грустный дух.

Побледневший огонек задерни,

Чтобы он навсегда потух.

На плиты храма поздно клониться,

На победные башни посмотри.

Ведь прекрасные девы-черницы

Не прекраснее расцветшей зари.

Отрекись от ночной печали,

Мой неверящий, грустный дух.

Слышишь: трижды давно прокричал

Золотистый вещун-петух.

Не жалей колоколов вечерних,

Ты иную найдешь красу

В руках загрубелых и верных,

Что, сгорая, солнце несут.

Ненависть к другу

Болен всепрощающим недугом

Человеческий усталый род.

Эта книга – раскаленный уголь,

Каждый обожжется, кто прочтет

Больше чем с врагом, бороться с другом

Исторический велит закон.

Тот преступник, кто любви недугом

В наши дни чрезмерно отягчен.

Он идет запутанной дорогой

И от солнца прячется как вор.

Ведь любовь прощает слишком много:

И отступничество и позор.

Наша цель пусть будет нам дороже

Матерей и братьев и отцов.

Ведь придется выстрелить, быть может,

В самое любимое лицо.

Не легка за правый суд расплата, -

Леденеют сердце и уста

Нежности могучей и проклятой

Не обременяет тягота.

Ненависть ясна и откровенна,

Ненависть направлена к врагу,

Вот любовь – прощает все измены,

И она – мучительный недуг.

Эта книга – раскаленный уголь.

Видишь грудь отверстую мою?

Мы во имя ненавидим друга,

Мы во имя проклянем семью.

Ни хулы, ни похвалы...

Ни хулы, ни похвалы

Мне не надо. Все пустое.

Лишь бы встретиться с тобою

«В тихий час вечерней мглы».

За неведомой страною

Разрешатся все узлы.

Там мы встретимся с тобою

«В тихий час вечерней мглы».

О возвышающем обмане

Клочья мяса, пропитанные грязью,

В гнусных ямах топтала нога.

Чем вы были? Красотой? Безобразием?

Сердцем друга? Сердцем врага?

Перекошено, огненно, злобно

Небо падает в темный наш мир.

Не случалось вам видеть подобного,

Ясный Пушкин, великий Шекспир.

Да, вы были бы так же разорваны

На клочки и втоптаны в грязь,

Стая злых металлических воронов

И над вами бы так же вилась.

Иль спаслись бы, спрятавшись с дрожью,

По-мышиному, в норку, в чулан,

Лепеча беспомощно: низких истин дороже

Возвышающий нас обман.

О, если б за мои грехи...

О, если б за мои грехи

Без вести мне пропасть!

Без похоронной чепухи

Попасть к безносой в пасть!

Как наши сгинули, как те,

Кто не пришел назад.

Как те, кто в вечной мерзлоте

Нетленными лежат.

Опять казарменное платье...

Опять казарменное платье,

Казенный показной уют,

Опять казенные кровати -

Для умирающих приют.

Меня и после наказанья,

Как видно, наказанье ждет.

Поймешь ли ты мои терзанья

У неоткрывшихся ворот?

Расплющило и в грязь вдавило

Меня тупое колесо...

Сидеть бы в кабаке унылом

Алкоголичкой Пикассо.

Отношусь к литературе сухо...

Отношусь к литературе сухо,

С ВАППом правоверным не дружу

И поддержку горестному духу

В Анатоле Франсе нахожу.

Боги жаждут... Будем терпеливо

Ждать, пока насытятся они.

Беспощадно топчут ветвь оливы

Красные до крови наши дни.

Все пройдет. Разбитое корыто

Пред собой увидим мы опять.

Может быть, случайно будем сыты,

Может быть, придется голодать.

Угостили нас пустым орешком.

Погибали мы за явный вздор.

Так оценим мудрую усмешку

И ничем не замутненный взор.

Не хочу глотать я без разбора

Цензором одобренную снедь.

Лишь великий Франс - моя опора.

Он поможет выждать и стерпеть.

Предтеча

Я – с печальным взором предтеча.

Мне суждено о другой вещать

Косноязычной суровой речью

И дорогу ей освещать.

Я в одеждах тёмных страдания

Ей готовлю светлый приём.

Выношу я гнёт призвания

На усталом плече моём.

Отвергаю цветы и забавы я,

Могилу нежности рою в тени.

О, приди, приди, величавая!

Утомлённого предтечу смени.

Не могу я сумрачным духом

Земные недра и грудь расцветить.

Ко всему моё сердце глухо,

Я лишь тебе готовлю пути.

Я – неделя труда жестокого,

Ты – торжественный день седьмой.

Предтечу смени грустноокого,

Победительный праздник земной!

Я должна, скорбный предтеча,

Для другой свой путь потерять,

И вперёд, ожидая встречи,

Обезумевший взор вперять.

Прокаженная

Одинока я, прокаженная,

У безмолвных ворот городских,

И молитвенно славит нетленное

Тяжкозвучный каменный стих.

Дуновенье заразы ужасной

Отвращает людей от меня.

Я должна песнопения страстные

Песнопеньями вечно сменять.

Темноцветные горькие песни

В эти язвы пустили ростки.

Я священные славлю болезни

И лежу у ворот городских.

Это тело проказа источит,

Растерзают сердце ножи;

Не смотрите в кровавые очи:

Я вам издали буду служить.

Моя песнь все страстней и печальней

Провожает последний закат

И приветствует кто-то дальний

Мой торжественно-грустный взгляд.

Рифмы

«Печален», «идеален», «спален» -

Мусолил всяк до тошноты.

Теперь мы звучной рифмой «Сталин»

Зажмем критические рты.

А «слезы», «грезы», «розы», «грозы»

Редактор мрачно изгонял.

Теперь за «слезы» и «колхозы»

Заплатит нам любой журнал.

А величавый мощный «трактор»

Созвучьями изъездим в лоск.

«Контракта», «пакта», «акта», «факта».

Буквально лопается мозг.

«Дурак-то»... Ну, положим, плохо,

Но можно на худой конец.

А «плохо» подойдет к «эпоха»,

К «концу», конечно, слово «спец».

С уныньем тихим рифмовали

Мы с жалким «дымом» жаркий «Крым».

Найдется лучшая едва ли,

Чем рифма новая «Нарым».

С воздушной пленницею «клетку»

Давно швырнули мы за дверь.

Но эту «клетку» «пятилетка»

Вновь возвратила нам теперь.

Что было признано опальным

Вновь над стихом имеет власть.

Конечно, новая банальность

На месте старой завелась.

«Класс» - «нас», «Советы» - «без просвета» -

Сама собой чертит рука.

И трудно, например, поэтам

Избегнуть: «кулака» - «ЦК».

Робеспьер

Кафтан голубой. Цветок в петлице.

Густо напомаженная голова.

Так Робеспьер отправляется молиться

На праздник Верховного Существа.

Походка под стать механической кукле,

Деревянный негибкий стан,

Сельского стряпчего шляпа и букли,

Повадки педанта. И это тиран…

“Шантаж, спекуляцию, гнусный подкуп

Омою кровью, искореню!”

И взгляд голубой, бесстрастный и кроткий…

Улыбнулся толпе и парижскому дню.

А на площади мрачной угрюмо стояла толпа…

Неподкупная, словно он Сам, “Вдова”*

И ударом ножа, скрипя,

Подтверждала его слова.

* Так парижане называли гильотину.

Российская тоска

Хмельная, потогонная,

Ты нам опять близка,

Широкая, бездонная,

Российская тоска.

Мы строили и рушили,

Как малое дитя.

И в карты в наши души

Сам черт играл шутя.

Нет, мы не Божьи дети,

И нас не пустят в рай,

Готовят на том свете

Для нас большой сарай.

Там нары кривобокие,

Не в лад с доской доска,

И там нас ждет широкая

Российская тоска.

Русь

Лошадьми татарскими топтана,

И в разбойных приказах пытана,

И петровским калечена опытом,

И петровской дубинкой воспитана.

И пруссаками замуштрована,

И своими кругом обворована.

Тебя всеми крутило теченьями,

Сбило с толку чужими ученьями.

Не нужная на свете никому.

Я старенькая, с глазками весёлыми,

Но взгляд-то мой невесел иногда.

Вразвалочку пойду большими сёлами,

Зайду и в небольшие города.

И скажут про меня, что я монашенка,

Кто гривенник мне бросит, кто ругнёт.

И стану прохожих я расспрашивать

У каждых дверей и у ворот.

– Откройте, не таите, православные,

Находка не попалась ли кому.

В дороге хорошее и главное

Я где-то потеряла – не пойму.

Кругом, пригорюнившись, захнычет

Бабья глупая сочувственная рать:

– Такой у грабителей обычай,

Старушек смиренных обирать.

А что ты потеряла, убогая?

А может, отрезали карман?

– Я шла не одна своей дорогою,

Мне спутничек Господом был дан.

Какой он был, какая ли – я помню,

Да трудно мне об этом рассказать.

А вряд ли видали вы огромней,

Красивей, завлекательней глаза.

А взгляд был то светленький, то каренький,

И взгляд тот мне душу веселил.

А без этого взгляда мне, старенькой,

Свет божий окончательно не мил.

– О чём она, родимые, толкует-то? –

Зашепчутся бабы, заморгав, –

Это бес про любовь какую-то

Колдует, в старушонке заиграв.

И взвоет бабьё с остервенением:

– Гони её, старую каргу!

И все на меня пойдут с камением,

На плечи мне обрушат кочергу.

Старуха

Нависла туча окаянная,

Что будет - град или гроза?

И вижу я старуху странную,

Древнее древности глаза.

И поступь у нее бесцельная,

В руке убогая клюка.

Больная? Может быть, похмельная?

Безумная наверняка.

Куда ты, бабушка, направилась?

Начнется буря - не стерпеть.

Жду панихиды. Я преставилась,

Да только некому отпеть.

Дороги все мои исхожены,

А счастья не было нигде.

В огне горела, проморожена,

В крови тонула и в воде.

Платьишко все на мне истертое,

И в гроб мне нечего надеть.

Уж я давно блуждаю мертвая,

Да только некому отпеть.

Тоска татарская

Волжская тоска моя, татарская,

Давняя и древняя тоска,

Доля моя нищая и царская,

Степь, ковыль, бегущие века.

По солёной казахтанской степи

Шла я с непокрытой головой.

Жаждущей травы предсмертный лепет,

Ветра и волков угрюмый вой.

Так идти без дум и без боязни,

Без пути, на волчьи на огни,

К торжеству, позору или казни,

Тратя силы, не считая дни.

Позади колючая преграда,

Выцветший, когда-то красный флаг,

Впереди – погибель, месть, награда,

Солнце или дикий гневный ирак.

Гневный мрак, пылающий кострами, –

То горят большие города,

Захлебнувшиеся в гнойном сраме,

В муках подневольного труда.

Всё сгорит, всё пеплом поразвеется.

Отчего ж так больно мне дышать?

Крепко ты сроднилась с европейцами,

Темная татарская душа.

Ты напрасно тратишь нервы...

Ты напрасно тратишь нервы,

Не наладишь струнный строй,

Скука, скука - друг твой первый,

А молчанье - друг второй.

А друзья, что рядом были,

Каждый в свой пустился путь,

Все они давно уплыли,

И тебе их не вернуть.

Хоть ты их в тетради втиснула,

Хоть они тебе нужны,

Но они в дела записаны

И в архивах сожжены.

И последний, и невольный

Подневольной песни крик

Береги с великой болью,

Береги и в смертный миг.

Ты склоняешься к закату,

Ты уйдешь в ночную тьму,

Песни скованной, распятой

Не пожертвуй никому.

Ты никогда меня не спросишь...

Ты никогда меня не спросишь,

Любимый недруг, ни о чем,

Улыбки быстрой мне не бросишь,

Не дрогнешь бровью и плечом.

Но будет память встречи каждой

Тебя печалями томить,

И вот захочешь ты однажды

Свою судьбу переломить.

И в буйстве страстного раскола,

И в недозволенной борьбе

Шептал порывисто тебе.

И вспомнишь ты мой нежный ропот

И беспощадный свой запрет,

Не зарастут к былому тропы

Травою пережитых лет.

Немилосердная кручина

Приникнет к твоему плечу,

Но из ревнующей пучины

Уж я к тебе не прилечу.

Не прилечу я, но воспряну

В ответ на поздний твой призыв

И озарю тебя багряным

Кто проснется? Кто встретит рассветный час?

Кто припомнит сон тяжелый и смутный

И спросит: а сон этот был ли сном?

Кто проснется в комнате неприютной,

Словно в тумане холодном речном?

А́нна Алекса́ндровна Барко́ва (16 июля 1901, Иваново-Вознесенск — 29 апреля 1976, Москва) — русская поэтесса; писала также прозу и публицистику.

Училась в гимназии в Иваново-Вознесенске (где её отец работал швейцаром); с 1918 г. сотрудничала в ивановской газете «Рабочий край» под руководством А. К. Воронского. Выступала в печати со стихами, которые были замечены и высоко оценены прежде всего «левой» критикой. В 1922 г. переезжает в Москву по приглашению А. В. Луначарского, секретарём которого недолгое время работает; позднее, вследствие конфликта, покидает его секретариат и пытается устроиться в различные газеты и издательства Москвы.

В 1922 году выходит её единственная прижизненная книга стихов «Женщина» (с восторженным предисловием Луначарского), в следующем году отдельным изданием публикуется пьеса «Настасья Костер».
Начало 1920-х гг. — вершина официального признания Барковой; её стихи становятся широко известны, о ней начинают говорить как о «пролетарской Ахматовой», выразительнице «женского лица» русской революции. Её лирика этих лет действительно глубоко оригинальна, она эффектно выражает мятежные (революционные и богоборческие) устремления «сражающейся женщины», виртуозно используя богатый арсенал поэтической техники (в частности, прочно утвердившиеся к тому времени в русской поэзии дольник и акцентный стих).

Однако мятежная натура Барковой довольно быстро приводит её к глубокому конфликту с советской действительностью. Она не может найти себе место в официальных литературных и окололитературных структурах.

В конце 1934 г. её арестовывают в первый раз и заключают на пять лет в Карлаг (1935—1939), в 1940—1947 гг. она живёт под административным надзором в Калуге, где в 1947 г. её арестовывают повторно и на этот раз заключают в лагерь в Инту, где она находится до 1956 г. В этот период поэтесса писала о себе так

В 1956—1957 годах жила на Украине в посёлке Штеровка близ города Луганска.

13 ноября 1957 года, несмотря на «оттепель», её арестовывают в третий раз (как и прежде, по обвинению в антисоветской агитации) и заключают в лагерь в Мордовии (1958—1965).

С 1965 года живёт в Москве, в коммунальной квартире, получая небольшую пенсию.

Все эти годы Анна Баркова продолжает писать стихи, многие из которых достигают большой художественной силы и входят в число важнейших документов «лагерной литературы» советского периода

Анна Александровна Баркова скончалась 29 апреля 1976 года. Урна с её прахом захоронена на московском Николо-Архангельском кладбище (участок 1-9, колумбарий 3, секция 3-б).

Публикация её произведений началась только в 1990-е гг.; несколько сборников стихов были изданы в Иванове и в Красноярске. Одно из наиболее полных изданий — книга «…Вечно не та» (М.: Фонд Сергея Дубова, 2002). Опубликованы также дневники и проза Барковой («Восемь глав безумия»: Проза. Дневники. М.: Фонд Сергея Дубова, 2009)..

Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»

Мало кто помнит, что одной из самых издаваемых иностранных книг в сталинском Советском Союзе, да еще в прекрасных переводах, был роман Анатоля Франса «Боги жаждут». На его страницах вершилось самопожирание якобинства, озверелый рев толпы приветствовал казни «врагов народа», вчерашние обвинители становились завтрашними жертвами, а их обвинители - жертвами послезавтрашними, в точности как в годы нашего родного террора.

Невозможно представить, чтобы сегодня этой книгой зачитывался какой-нибудь 9-летний мальчик. Но в 1941 году именно в 9-летнем возрасте, только-только закончив первый класс, я раскрыл с упоением и ужасом том морковного цвета с названием «Боги жаждут», выпущенный издательством «Аca-demia», пытаясь понять, куда исчезли оба моих дедушки и почему об этом избегают говорить взрослые.

Но не одному мне эта зарубежная книга объясняла нашу собственную историю. В 1931 году, за год до моего появления на свет, роман Анатоля Франса, резонировавший демонической перекличкой французской и русской революций, читала 30-летняя Анна Баркова - Анна Третья в русской поэзии после Анны Буниной (1774-1829) и Анны Ахматовой (1889-1966):

Отношусь к литературе сухо,

С ВАППом правоверным не дружу
И поддержку горестному духу
В Анатоле Франсе нахожу.

Боги жаждут… Будем терпеливо
Ждать, пока насытятся они.
Беспощадно топчут ветвь оливы
Жадные до крови наши дни.

Всё пройдет. Разбитое корыто
Пред собой увидим мы опять.
Может быть, случайно будем сыты,
Может быть, придется голодать.

Угостили нас пустым орешком.
Погибали мы за явный вздор.
Так оценим мудрую усмешку
И ничем не замутненный взор.

Не хочу глотать я без разбора
Цензором одобренную снедь.
Лишь великий Франс - моя опора.
Он поможет выждать и стерпеть.

В 1918 году, после шестого класса гимназии, Анна Баркова поступила на работу в редакцию ивановской газеты «Рабочий край». Переоделась в платье женщины-работницы - черное и длинное. Псевдонимом себе выбрала метафору - Калика Перехожая. А на вопрос, какая обстановка ей была бы полезной для творчества, пророчески шутканула: «Каторга!»

Первый и единственный прижизненный сборник стихов Анны Барковой «Женщина» вышел в 1922 году с предисловием А.В. Луначарского:

«Посмотрите: А.А. Баркова уже выработала свою своеобразную форму, - она почти никогда не прибегает к метру, она любит ассонансы вместо рифм, у нее совсем личная музыка в стихах - терпкая, сознательно грубоватая, непосредственная до впечатления стихийности.

Посмотрите: у нее свое содержание. И какое! От порывов чисто пролетарского космизма, от революционной буйственности и сосредоточенного трагизма, от острого до боли прозрения в будущее до задушевнейшей лирики благородной и отвергнутой любви».

Луначарский пригласил Анну Александровну на работу в свой секретариат, даже дал ей угол в собственной квартире в Кремле. Но однажды из разговора Луначарского с Богдановым о Ленине до нее долетела фраза, высветившая изнанку революции. Эту фразу Баркова сохранила в стихах:

Вот за кровавые утраты

Достигнутая нами цель:

Да, он великий был диктатор,

Таким, пожалуй, был Кромвель.

Пораженная цинизмом коридоров власти, она потеряла доверие и к своему меценату, а в письме к подруге саркастически заметила, что иногда ей хочется поджечь его кремлевскую квартиру. Гэпэушники перехватили письмо и передали Луначарскому. Тот объявил Барковой, что она больше не может у него работать. Но, может быть, еще раньше она сама решила уйти из Кремля, когда по ней скользнул хозяйский взгляд прибирающего власть к рукам Сталина и она вспомнила, как Анатоль Франс описал Марата: «Он смотрел вокруг желтыми пронизывающими насквозь глазами, как будто выискивал в этой охваченной энтузиазмом толпе врагов народа, которых надлежало разоблачить, изменников, которых надлежало покарать».

Постепенно перед нею стали закрываться прежде открытые двери. Стихи ее всё горчали и горчали.

Пропитаны кровью и жёлчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень -
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо - ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.

Дорогу на каторгу она выкладывала собственными стихами. Вот ее календарная лагериада: первые пять лет (1934-1939) она заканчивает в Карлаге; затем - больше восьми лет отбывает в Абезе, близ Полярного круга (1948-1956); наконец, семь лет - в сибирских и мордовских лагерях (1958-1965).

Запрошенная в лихой молодой шуточке каторга в единственном числе не получилась. Каторг оказалось много. Вот описание одной из них:

С 1965 года Баркова живет в Москве. Но ни строчки ей уже не удастся напечатать. В редакциях вечной лагернице могли посоветовать лишь одно: отказаться от собственной жизни, от своего трагического опыта. На это она в одном из писем ответила:

«Стать выше ненависти? Стать выше 30 лет своего рабства, изгнанничества, преследований, гнусности всякого рода? Не могу! Я не святой человек. Я - просто человек. И только за это колесница истории 30 лет подминала меня под колеса. Но не раздавила окончательно. Оставила сильно искалеченной, но живой».

Перед смертью больничная палата стала ей казаться тюрьмой. Однажды она спустилась с третьего этажа и упала внизу. Когда ее подобрали, она рвалась догонять свою партию, от которой будто бы отстала после бани.

Тюрьма и лагерь могут отнять у человека всё, кроме Бога и поэзии - этого спасительного и самого живучего на свете искусства. Поэзия обладает запоминаемостью, потому что мыслит музыкой слов. Чужие стихи можно читать и без книг в руках. Писать стихи можно и без карандаша и бумаги - только в памяти. Поэзия не конфискуема, потому что нельзя конфисковать память. Поэзия невыдираема из души, как совесть. Одна запомненная на всю жизнь поэтическая танка, которая уместится на детской ладошке, может весить больше, чем все военные танки мира. Поэтов могут убивать, но поэзия неубиваема. Поэты неунижаемы, даже если их унижают. Поэтов могут изгонять, как было еще с Данте, но их поэзия неизгоняема. Вся расстрельно-пыточная система оказалась беспомощной перед поэзией. Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Марина Цветаева, многие другие, и среди них Анна Баркова, - не жертвы, а победители. Искалеченные, но живые.

Старуха

Нависла туча окаянная,

Что будет - град или гроза?

И вижу я старуху странную,

Древнее древности глаза.

И поступь у нее бесцельная,

В руке убогая клюка.

Больная? Может быть, похмельная?

Безумная наверняка.

Куда ты, бабушка, направилась?

Начнется буря - не стерпеть.

Жду панихиды. Я преставилась,

Да только некому отпеть.

Дороги все мои исхожены,

А счастья не было нигде.

В огне горела, проморожена,

В крови тонула и в воде.

Платьишко всё на мне истертое,

И в гроб мне нечего надеть.

Уж я давно блуждаю мертвая,

Да только некому отпеть.

Загон для человеческой скотины.

Сюда вошел - не торопись назад.

На нарах бирки. На плечах - бушлат.

И воровская судорога встречи,

Случайной встречи, где-то там, в сенях.

Осудит лишь скопец или монах.

На вахте есть кабина для свиданий,

С циничной шуткой ставят там кровать:

Позволено с законным мужем спать.

Страна святого пафоса и стройки,

Возможно ли страшней и проще пасть -

Возможно ли на этой подлой койке

Растлить навек супружескую страсть!

Под хохот, улюлюканье и свисты,

По разрешенью злого подлеца…

Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,

Так честно пробивающий сердца.

Опять казарменное платье,

Казенный показной уют,

Опять казенные кровати -

Для умирающих приют.

Меня и после наказанья,

Как видно, наказанье ждет.

Поймешь ли ты мои терзанья

У неоткрывшихся ворот?

Расплющило и в грязь вдавило

Меня тупое колесо…

Сидеть бы в кабачке унылом

Алкоголичкой Пикассо…

О, если б за мои грехи

Без вести мне пропасть!

Без похоронной чепухи

Попасть к безносой в пасть!

Как наши сгинули, как те,

Кто не пришел назад.

Как те, кто в вечной мерзлоте

Нетленными лежат.
1972

Тоска российская

Отрывок

Нет, мы не Божьи дети,

И нас не пустят в рай,

Готовят на том свете

Для нас большой сарай.

Там нары кривобокие,

Не в лад с доской доска,

И там нас ждет широкая

Российская тоска.

Анна Третья

Кто была ты - Анна Баркова?

Транссибирка, бирка, барак…

Говорил один бритоголовый:

«Баба в лагере - это не ново.

Порешили мы - только хреново:

“Эту - можно и нужно. Верняк ”.

Но бодливая эта корова -

та, что в лагерь привез товарняк,

так боднула ногой за два слова,

что согнулся один блатняк,

словно он вопросительный знак.

Всем она была не чета нам.

Не терпела в погонах зверья.

Франса нам Анатоля читала,

франссибиркой себя звала.

Ум дворянский, а дочка швейцара.

Не разыгрывала комиссара,

хоть была с Луначарским на «ты».

И нас чтением так потрясала,

что дарили ей зэки цветы.

Справедлива была, но сурова.

А писала стихи фартово.

Пробивала всю душу, готова

Даже повар-кавказец в столовой

что-то сделал ей вроде плова,

называл ее «баба-кунак».

ФОТОКАРТОТЕКА

ОТ РОДНЫХ

«Трудно поверить, что автору этой книги 20 лет, - писал А.В.Луначарский в предисловии к сборнику стихотворений Анны Барковой “Женщина”. - Трудно допустить, что кроме краткого жизненного опыта и нескольких классов гимназии ничего не лежит в ее основе. Ведь, в конце концов, это значит, что в основе книги лежит только богато одаренная натура».

Анна Александровна Баркова родилась 16 июля 1901 г. в местечке Ямы города Иваново-Вознесенска, Владимирской губ., в семье

…приволжских крестьян, изменивших

Бунтовщице, родимой реке.

Прокляла до седьмого колена

Оскорбленная Волга мой род.

Оттого-то лихая измена

По пятам за мною бредет.

Анна была пятым - и единственным выжившим - ребенком в семье. Десяти лет она поступила в гимназию М.И.Крамаревской, где служил швейцаром отец, А.В.Борков (так! - О.П.). В 12 лет, во 2-м классе стала писать стихи. Дебютировала в местном журнале «Голос учащихся». В 16 лет завела «Дневник внука подпольного человека». Привычку к подневным записям она сохранила на всю жизнь.

В 1918 году была принята в губернскую газету «Рабочий край» хроникером. Заметки о событиях городской и фабричной жизни подписывала криптонимом А.Б-ва, стихи - псевдонимом Калика Перехожая. Одну из первых публикаций сопровождало редакционное предисловие: «Мы предлагаем вниманию читателей стихи Калики Перехожей. Это 16-летняя девушка из рабочей семьи. Многие из ее стихов талантливы и красочны, несмотря на то, что писаны в самых неподходящих условиях для творчества». На клубной сцене Анна играла Йордис в ибсеновской эпической драме «Воители в Хельгеланде».

В «Рабочем крае», при редакторе А.К.Воронском, собрался круг талантливых поэтов. Посетивший в 1919г. Красный Манчестер наркомпрос А.В.Луначарский назвал город, в духе того времени, «новыми поэтическими Афинами». Стихи же А.Барковой выделил особо. В 1921 году он предложил ей свою помощь в издании в Петрограде сборника. Стихи ивановских поэтов стали известны на берегах Невы. Имя А.Барковой появилось в записной книжке А.Блока: «Стихи… А.Барковой из Иваново-Вознесенска - два небезынтересных». Один из критиков обмолвился: «Россия разделилась на Ахматовых и Барковых».

В конце 1921 года Луначарский пригласил Баркову в Москву - В.Я.Брюсов дал согласие на зачисление ее студенткой Литинститута. Однако поэтесса не могла из-за болезни родителей уехать из Иванова. 15 декабря умерла мать, 63-летняя Анна Ивановна. Получив известие об этом, Луначарский ответил: «Стало быть, Вы теперь безусловно можете приехать в Москву. Отца Вашего мы сразу направим в дом отдыха. Вы сможете, вероятно, пару дней пожить у меня… Затем… вступите в Литературный институт, где будете получать паек…». Письмо было отправлено из Москвы 20 февраля 1922 г. - в день смерти 53-летнего Александра Васильевича.

Осиротевшую поэтессу сочувственно встретили и приютили в Москве. Посетив Литинститут, Анна поняла, что учиться там ей нечему. Она поступила на работу в секретариат Наркомпроса РСФСР и прожила в кремлевском Потешном дворце, в квартире наркома, около двух лет.

В марте вышла книга Анны Барковой «Женщина». На улицах появились афиши о литературном вечере в Доме печати 5 мая, на котором «А.В.Луначарский прочтет изданные и неизданные стихи поэтессы А.А.Барковой». На этом вечере ее атаковали «пролеткультовцы». От стрел их Баркову мужественно защищал Борис Пастернак.

В конце лета Луначарские уехали в Кисловодск. Отвечая на одно из писем Барковой, Анатолий Васильевич писал: «Я очень верю в ваше будущее, Анюта, но, пожалуйста, не нужно ни лихорадочных мечтаний о том, чтобы сразу стать солнцем русской литературы, ни нелепых воздыханий о новой форме. Ходя ночью по Кремлю, думайте лучше о новом сюжете. Новый сюжет вот ключ к шедевру, когда человек талантлив. Действительно новый, сильный, многогранный сюжет, а остальное приложится».

В письмах ивановским друзьям, делясь впечатлениями о столичной жизни, она сетовала на то, что нередко случается выслушивать такое, о чем «пакостно говорить»: будто бы, живя «у Луначарских в хорошей квартире», она оторвана от действительности, не видит «нужды, недовольства рабочих» и пр.

«Бесполезно доказывать этим обывателям, что я живу вовсе не так уж великолепно, что Луначарский вовсе не так уж катается на автомобилях, что он работает по 18 часов в сутки, что многие “власти”, “самодержцы”, как величают их обыватели, заболевают от переутомления нервным расстройством. Бесполезно доказывать, п[отому] ч[то] обыватели видят только икру, к[отор]ую едят наркомы, и автомобили, на к[отор]ых они катаются».

В 1923 году семья Луначарских распалась. Анатолий Васильевич вступил в новый брак с артисткой театра и кино Натальей Александровной Розенель. Анна Александровна с детьми осталась жить в кремлевской квартире. Новая семья некоторое время довольствовалась казенной дачей на Воробьевых горах. Потом нарком получил соответствующую рангу квартиру в Денежном переулке, а А.А.Баркова переселилась в дом № 26 по Трубниковскому переулку, в квартиру № 13, на правах угловой жилицы профессорской семьи. Тогда же она поступила на службу в «Правду», по старой памяти - судебным хроникером. Стала членом Всероссийского союза поэтов.

На родине поэтессы пристрастно следили за перипетиями ее московского бытия. Ивановский летописец А.Е.Ноздрин в октябре 1927 г. записал в дневнике: «Видел Елену Дубенскую <…> Рассказывала она о мытарствах Анны Александровны Барковой, у которой жизнь и ее литературная деятельность по-прежнему проходят с большим надрывом, спит она на каком-то сундуке в коридоре квартиры Мороховца, это ее физическое место в Москве, а моральное еще, пожалуй, и хуже сундука.

За счет своей некрасивой внешности она слишком усилила свое внутреннее содержание, и […] этим заставила на себя смотреть как на женщину большого и, пожалуй, чисто мужского ума, к тому же еще и иронического.

Но ирония ее, к сожалению, касается не только отрицательных сторон нашей жизни, но и положительных, она как бы перерастает современность, обгоняет ее, что у нее вкладывается и в ее литературные произведения.

Написала она “Серое знамя”, попыталась, было, его пристроить в “Новом мире”. Полонский рассказ нашел написанным сильно, но… за этим “но” последовало обычное - “идеологически он нам никак не может подойти”.

Не то чтобы у Анны Александровны был сдвиг куда-то назад, а наоборот, ее образ мыслей анархический и такого своеобразного понимания анархизма, что уже для нее и “Новый мир” стал “Старым миром”, она идет дальше Москвы, и за это ее Москва не кормит.

<…> Анна Александровна создана и для театра, пьесу ее “Настасья Костер” считают вполне достойной для театра, а новая ее пьеса едва ли где найдет и театр, хотя бы он и был самый революционный. Слишком остра тема ее пьесы: оплодотворение человеком обезьяны. Но, как говорят... , пьеса Барковой с литературной стороны так же блестяща, как и ее “Стальной муж”. У нее и в этой пьесе сказывается какая-то большая литературная культура, европеизм, не кочевряженье наших модных литераторов - художников, а настоящее человеческое слово и большое мастерство».

«...В декабре 1934 г. я попала в циклон, - писала Анна Баркова Н.С.Хрущеву летом 1956 г., - и в числе других тысяч людей была арестована после убийства С.М.Кирова. Следователь <…> чтобы ошарашить меня, инкриминировал мне намерение совершить террористический акт против И.В.Сталина. Цели он достиг. Я была ошарашена. В отчаянии я спрашивала себя:

Неужели здесь всерьез убеждены, что женщина, не имеющая представления ни о каких организациях, ни о какой подпольщине, не умеющая владеть оружием, может возыметь намерение “убить Сталина”?

“Террор” оказался блефом, но ОСО приговорило меня к пяти годам лагерей за два стихотворения мои собственные, найденные у меня при обыске, и за переиначенные, искаженные секретным сотрудником разговоры».

2 марта 1935 года она подала заявление на имя наркома внутренних дел Г.Г.Ягоды: «…Прошу подвергнуть меня высшей мере наказания. Жить, имея за плечами 58[-ю] ст[атью] и тяжкое обвинение в контрреволюционной деятельности, слишком тяжело. Спокойно работать и вернуться к своей профессии писателя, что было для меня самым важным делом в жизни, будет невозможно. 19-2/III-35 г. А.Баркова».

Просьба арестантки не была удовлетворена, и она «прочно засела в места заключения. В 1939 г. освободилась. Годы войны провела в Калуге, на учете в МВД, работая уборщицей в школе и подметая улицы. В 1947 г. новый арест, в 1956 г. - освобождение. В 1957 г. реабилитация по двум делам и… арест».

«26 декабря этого года буду праздновать тридцатилетний юбилей репрессий, как заслуженная советская арестантка», - писала она К.А.Федину.

30 октября 1965 г. Секретариат Союза писателей СССР, рассмотрев «заявление реабилитированного литератора т.Барковой Анны Александровны», постановил:

«Поручить Литфонду СССР:

а) выплатить А.А.Барковой в связи с ее реабилитацией 300 (триста) рублей;

б) предоставить А.А.Барковой путевку в Дом творчества Голицыно сроком на 1 месяц за счет средств Фонда».

В декабрьские дни в Государственной центральной театральной библиотеке была открыта выставка, посвященная 90-летию А.В.Луначарского. Среди экспонатов, предоставленных тогдашним ЦГАЛИ (ныне - РГАЛИ), были и рукописи Анны Барковой - фантазия «Барковетта» и стихи: «Великое счастье», «Оскорбление» («Я не буду трусливым зайцем…»), «Ненависть к другу» («Болен воскрешающим недугом…»), «Добровольный плен» («С безумной головой…») и др. Знала ли об этом поэтесса?

«Заслуженной арестантке» нашли комнату в коммунальной квартире на ул. Качалова, но там она не ужилась с соседями и переселилась на Суворовский (Никитский) бульвар в д.12, кв.43. Возможно, что и по этому адресу жительство ее было бы непродолжительным. К счастью, в 1970 г. в квартире, следом за А.А.Барковой, появилась еще одна новоселка, Наталья Пантелеевна Вознесенская. Участливая к нуждам других и имевшая опыт по улаживанию коммунальных конфликтов, она взяла под опеку немолодую соседку, «толерантность» которой была основательно подпорчена тридцатилетним кочевьем по ОЛПам и случайным конуркам. Важным достоинством дома на Суворовском была близость к Дому книги на Калининском проспекте - возможность если не купить, то полистать книжные новинки, пообщаться с читающими людьми.

Литфонд не забывал о ней. Среди голицынской корреспонденции стали появляться письма, надписанные детским почерком, - от Риты Вознесенской. Дружба их увенчалась десятитомником Ф.М.Достоевского - подарком автора «Признаний внука подпольного человека».

Скончалась Анна Александровна 29 апреля 1976 года. Урна с прахом ее покоится в колумбарии Николо-Архангельского кладбища. На беломраморной доске, установленной земляками-ивановцами, - эпитафия: «Вольный ветер меня оплачет…»

101-я годовщина со дня рождения А.А.Барковой была отмечена презентацией тома ее «избранного» - «…Вечно не та» (М., 2002) в Центральном доме журналиста (быв. Дом печати) на Никитском бульваре, в зале, где 80 лет назад нарком Луначарский представил москвичам молодую поэтессу и ее первую книгу.

Изучение жизни и творчества Анны Барковой стало темой научных конференций в Ивановском и Калужском университетах. К 110-й годовщине поэтессы издана монография о ней Катрин Бремо (Франция), часовую передачу посвятила юбилею и русская редакция радиостанции «Свобода», в цикле «Поверх барьеров» Ив.Толстого.

Анна Баркова

Барковетта

(фантазия)

Посвящается с восхищением и любовью Кузьме Пруткову.

Смотри в корень!

Если у тебя есть фонтан, заткни

его; дай отдохнуть и фонтану.

Предисловие

Великий учитель, моя маленькая птичка душа перекликается с тобой, орлом, через полстолетия. Какчасто твои афоризмы благовонным маслом умащали мое сердце в тяжелые годины жизни. Я вижутвой дивный лик с горделивым и ясным челом, и не без ощущения тихого счастья приветствую взеркале очи, по глубине выражения, сходные с твоими, и упрямые кудри, царствующие нанепоколебимо уверенной голове. Я нетвердую ногу подняла, дабы опустить ее на первую ступенькулестницы мудрости. Ты сверху благосклонно киваешь мне, ободряя на тяжкое восхождение. Я иду,о, учитель!

Только избранные не забыли в наш век социальных потрясений, что несмотря на всякиеэкономические факторы господина Карла Маркса, бесчиновного человека, не имевшего ни одногоордена, в мире изначально сосуществуют добро и зло. И борются между собой, и зло посрамляется,но воспрядает вновь, подобно недоброму порочному коню, и пребудет эта борьба до скончаниямира.

Моя фантастическая сказка есть быль, ибо, что есть сказка? - Быль, обросшая шиповникомпреданий, как развалины обрастают шиповником не переносным, а буквальным.

Барковетта - дух зла. Да прислушается человечество к яростным воплям этой заблудшей души исделает из предпосылок соответствующие выводы.

Там, где моей ничтожной изобразительной силы не хватало, я прибегла к афоризмам бессмертногоучителя, кои напечатаны курсивом.

Отдаю себя и свой труд на судилище мира.

Если тебя спросят: что полезнее солнце или месяц?

ответствуй: месяц. Ибо солнце светит днем,

когда и без него светло; а месяц - ночью.

Но солнце светит и греет; а месяц только светит, и притом в лунную ночь!

В покои королевы Анны1 в проклятый деньвошла она, с волосами цвета ада и душой, неуступающей в окраске волосам. Звали ее - Барковетта.

Не в средние века происходило это - в наши дни, когда на земной планете живут королевы, не коронующиеся в храмах, но рождающиеся уже с готовой короной.

Не короной территориальной, но короной духовной.

Такова была королева Анна.

Дни ее уподоблялись морю в пышном, плавном и величавом течении. Всех принимает морская грудь, всех одинаково лелеет и одинаково выбрасывает на берег.

А иных и потопляет, ибо только Христос мог безнаказанно переходить божеской стопою, и то неморе, а озеро.

Но русская пословица говорит: замутил море падóгом (простонародное имя - палки). И вот дух зла, Барковетта, падóгом своей неистовой злобы, замутила море царствования королевы Анны.

Терпение - добродетель, увы, не одних ангелов; пример Барковетты показывает, что и демоны обладают в высокой мере этой добродетелью; но добродетель, направленная на другие цели, есть порок.

Около двух лет жила Барковетта под кровом королевы Анны и таила под маской вспыльчивой резвости адские силы.

Королева Анна мудро и кротко поучала:

Величие заключается в счастье, в гармонии. Будь счастлива, люби мир и величие осенит твоюголову.

Слова мудреца подобны лимонаду, который тянешь через соломинку в жаркий летний день, и охлаждаешь тем неразумный пыл духа и тела.

Но Барковетта жаждала напитка пламенного, как горн Вельзевула, оскверненного, как кровьгрешников, и безумного, как Бедлам. Не охлаждал чистый лимонад речей королевы 1000°температуры обреченной души. Только величие низкое влекло помыслы Барковетты, низкое величиеи пресмыкающееся сладострастие. Первенства, добытого темными путями, искала она, и замыслилаее алчная хитрость овладеть добром, воссесть на его престоле и - сокрушить прихотями, неимеющими имени, мир.

Много друзей вращалось поденно и понощно вокруг королевы, поистине это была планета смногими спутниками. Но лучшими и первыми были: черная, но светлая дама, ибо называлась она -Клэр; черная, но блистающая дама - Нинон; черная, но в неисповедимом вечном кружении,перпетуум мобиле, преобретавшая невыносимое для глаза сверканье - Эсфири многие другие. Извсех одна Барковетта внешним тленным, физическим обликом - не черна, но ярка, красна, пурпурна.

Не сравнивайте с солнцем рыжего человека и помните: зло прячется под алую оболочку, ибо наивно полагает, что в черной его узнают все. Итак, черные люди - светлы, люди белокурые - высоко духовны, и рыжие - носители пороков, предательств, убийств.

И два ребенка, еще не вполне сформировавшиеся планетки, росли и округлялись на небесахкоролевы Анны: смуглый Анатолий2 и молочно-белый Базилюк.3

Душа второго уподоблялась легкому радостному облаку, соответственно ветру и освещению менялаона форму и цветовую игру. Розовела под солнцем и млела стройным пажем под формирующимипальцами теплого мудрого ветра королевы Анны. Барковетта скоро запечатлела геенскимвосприятием эту особенность души ребенка, и предвосхитим события: впоследствии багрянымосвещением мрачно пронзила вышеупомянутое облако, коверкающим ветром низменныхинстинктов придала ему форму гармоническую и 1000° температурой извлекла из него серныедожди.

Барковетта не могла ненавидеть доброе начало; о, нет! Она любила его; бессильно подскакивало ее сердце в желании сравняться с бесконечностью и, может быть, перепрыгнуть через нее.

Вечерами королева сидела на кресле у камина, покорно согревающего ноги властительницы; языки пламени играли с фантастическими мечтами Анны; она говорила медленным и даже в грациозности, торжественным голосом:

Я сижу здесь; я царствую; а там на улице - люди; мы дружим; там кипит борьба; здесь - всегармония; там - все смерть…

Барковетта змеей свивалась у ног королевы. Ад вопил в ней: «О, если бы мне уничтожить светлое царство! Если бы пустить в преисподнюю соблазненное добро в водопаде удушливого дыма!».

Чуткая душа королевы смутно постигала, словно в тумане, зловещие надежды, обитавшие под кровавым покровом волос нового друга, и она кротко говорила:

Удались, дорогая. Клэр - моя тень; она может здесь присутствовать, потому что я ее не ощущаю.Ты же слишком особенная, видная. Это несколько раздражает меня.

С глухим проклятием и ворчанием зло уползало из комнаты.

На башенной вышке, под вой зимней метели, раскупоривала Барковетта бутылку элексира сатаны и услаждалась, и ослепленная вожделением к власти и гордости, вызывала мир:

Кто подобен зверю сему? Приходи сразиться со мной. Я овладею миром, насыщу его нездешниминаслаждениями и наслаждениями убью его! Кто подобен мне? О, королева Анна! Королева Анна!Дочь Луны победит тебя, дочь Солнца!

Бутылку с последними каплями элексира выбрасывала она на крышу, и несчастный метельщик, находивший ее, выпивал губительные капли и смертельный покой или, вернее, смертное беспокойство, ибо душа его немедленно ввергалась в ад, обретал на мостовой двора, куда он скатывался с крыши непосредственно после удовлетворения жажды.

Одержимая духом веселья и ярости, шла Барковета в метель и ожидала трамвая. Трамвай не шел и рядом с ней замерзали люди; при ее взгляде переходящий через дорогу попадал под лошадь; торговка роняла лоток с пирожками в грязную снежную мешанину; курящий папиросу совал ее зажженным концом в рот.

Но разве этим утолишь сознательное, ненасытное зло?

Тому, кто хочет предвидеть состояние погоды, советую брать прислугу с ревматизмом.

Если бы не было портных, как бы мы различали разные ведомства и учреждения?

Серный дождь хлынул и лил непрерывно с ноября 1923 по конец февраля 1924 года.

Зло может вступить в борьбу и победить лишь одно доброе начало, но не два таковых же.

С приходом Драгоценного в Замок, терпение Барковетты с оглушительным треском лопнуло.

О, я, медлительная! Бестолковая, нерачительная посланная тьмы, к чему я тянула время! ВотОрмузд4 прислал подкрепление. Ариман5 же не подает никаких признаков жизни. И я однапринуждена биться на два фронта.

Драгоценный также был темен, но сиял светом, отвратительным для взора Барковетты. Рыбакрыбака видит издалека, и две светлые воли немедленно соединились. Драгоценный впал в морекоролевы Анны, как Волга впадает в Каспийское.

Некогда на апостолов сошел Святой Дух, и они сразу познали языки мира. Драгоценный и королева Анна говорили языком, непонятным Барковетте, лишенной Духа Свята.

Погружая с высшим вдохновением взоры во взоры, они произносили:

Je t"aime, Anna!

Je voulais t’embrasser.

Non, mon chéri. Je ne laisser pas.

Pourquoi, mon ange?

Non! Non! Non! Mon roman c’est mon amant.

Mois, je t’aime.

Mon travail c’est mon amant.

Мудрость этих речей ускользала от Барковетты, прикрытая, как покрывалом Изиды, священным,недоступным ей языком.

И напрасно королева растолковывала Барковетте смысл бесед, напрасно расшифровывала фразы, запертые священным ключом, Барковетта не понимала и проникалась жаждой мести и ненавистью.

Она следовала по пятам за Драгоценным, обливала его чаем, топала на него ногами, но жалкие уловки зла - тлен перед всеобъемлющей дипломатией добра.

Хитрую, чисто асмодеевскую по злодейству мысль выносила в чреве мозга Барковетта.

Но провокатор - это бесчестный торговец, шепчущий на ухо покупателю, что у соседа дурной товар. Покупатель, введенный в сомнение, колеблется, собирается купить товар у клеветника; но, рассмотрев качество, бьет лжесвидетеля палкою, ибо товар у него хуже, чем у соседа.

Барковетта решила ослепить всех и уверить, что Драгоценный есть посланец Зла, и что ей, избраннице сил, правящих миром, необходимо и должно вести с ним борьбу.

Многие вняли шепоту соблазна и поверили, даже друзья королевы: темная Клэр и темная,сверкающая в непрерывном движении Эсфирь. Поверили и отреклись от Драгоценного и испыталиразочарование в своей любви к королеве. Несчастные! Радоваться должно было бы им, ибо притокновых вод обогащает море, но в преданности люди нередко достигают глубин предательства. Маловерят и слишком боятся опасностей, грозящих любимому.

А Барковетта ликовала и собирала, как дьявольский виноградарь, богатые плоды своего посева.

Добро - чисто; не сразу сообразило оно, откуда донесся запах паленого. Драгоценный беспомощноподдерживал нижнюю часть туалета, сваливавшуюся с весьма похудевшей неудобосказуемой частитела, втянул щеки и широко раскрывал умоляющие о пощаде глаза. Только мудрость королевы Аннымигом вскрыла создавшуюся ситуацию. На ненависть она ответила любовью: она заподозрила, чтоБарковетта есть то, что она есть, т.е. злой дух. И, о, хвалите мудрость, поры коей пропитанылюбовью, или любовь, поры коей пропитаны мудростью!

Королева решила разом убить трех зайцев. Музыка успокаивала грешного Саула, может онауспокоить и самого сатану. Двух видов музыка существует во вселенной: адская и райская. Дабыудостовериться окончательно - злой дух Барковетта или просто человек грешный, слабый, но ещеподдающийся исправлению, и, буде она такой человек, то помочь ей взлететь на крыльях поэм спогибельного аэродрома греха, и назначила королева испытание:

Драгоценный пишет мне поэмы, пиши и ты. Только неустанным, вдохновенным и напряженным творчеством можно добиться моей любви.

Состязание мироада и мирорая

1. Поощрение необходимо писателю, как канифоль смычку виртуоза.

2. Если ты бросаешь камешки в воду, смотри на круги ими образуемые. Иначе такое занятие будет пустой забавой.

В первых же песнях Барковетты подземно загрохотало звериное basso (низкий, мужской голос, бас— итал.) и засвистела подколодная змея. Драгоценный же в голубое бархатное море тишины сыпалнеиссякающие жемчуга и солитеры.

Причудлива фантазия природы! Солитером называется и червь, обитающий в кишках человека, и драгоценнейший из камней. Правда, солитер только на французском камень, по-русски же, это просто солитер.

Лилась музыка Драгоценного в уши Барковетты, как святая вода на ведьму. Все тело грешницысодрогалось, зубы скрипели, глаза скосились к носу. Смотрите, впрочем, к нашему случаю, оченьподходящее описание в гоголевской «Страшной мести».

Наконец пришел черед ей изрыгать свои рифмованные хулы; она побелела, как меньшевик, глазамипожелтела, как II Интернационал и - начала.

Оцепенение, молчание, ужас. Все взгляды обратились в углы, на переносье соседа, на окурки на полу. Но на противоестественного певца, на ожившую химеру страшились обратиться они. И только королева Анна властно, сурово и бестрепетно входила очами в лабиринт отверженной души и только королева Анна заметила, что не настоящий, человеческий, мясной влажный язык шевелится во рту Барковетты, а острый красновато-бурый извивающийся язычок пламени.

Мгновение - и королева узнала все. А знать значит овладеть. Она вызвала на помощь небесную музыку Драгоценного и дьявол мог корчиться, сколько ему было угодно.

Барковетта в смятении вышла из дома.

Морозная ночь и небо, усыпанное звездами, уподоблялось груди заслуженного генерала.

Но в сердце, которое не пропускает лучей солнца, проникнет ли, протянется ли слабая ниточка звезды?

Барковетта блуждала по улицам, заходила в дома. И люди в домах багрянели от ее заклятогоприсутствия. Юноши и девушки, как мотыльки на огонь, летели на ее исступленные страсти, и неподозревали в невинности своей, что огонь этот адский. И под мерзостные песни плясали содомскиетанцы: канкан, кэк-уок и фокстрот и в каждом подергиваньи ноги и бедер отдавали душу черту. АБарковетта радовалась в молчании, ибо даже геенское великое проходит в безмолвии.

Но никакая радость, никакие белокурые девушки, нежной игрой извергнутые из объятий кротости, целомудрия и чистоты, и ввергнутые ею в объятия хамелеонического безумия, не заглушали в душе Барковетты сознания позорного поражения!

Как я не сумела превратить это ясное море, этот холодильник разума, в кипятильник ядовитых сернокислых страстей. Как в состязании с Драгоценным я осмеяна, унижена, отвержена! Нет же! Победа, призываю тебя! Отец мой, дьявол! Помоги мне!

Никто не обнимет необъятного

Поздно ночью Барковетта силой неописуемых заклинаний вызвала Отца Зла.

Трудно Диаволу материализоваться, ибо, несмотря на общепринятое мнение, первый отец материиесть Господь Бог, создавший мир в шесть дней, согласно Библии, или в шесть периодов, согласносовременным научным воззрениям, что одно и то же; дни праотеческие вмещали в себе наши века,Дьявол же лишь отчим материи, вступивший в незаконный брак с Душой мира, Евой, соблазнившийее на измену супругу Богу.

Итак, Сатане трудно материализоваться, поэтому перед Барковеттой предстали только глаза Сатаны,бесцветно серые, бледные, неподвижные.

Ты должен помочь мне. По правде говоря, я всю жизнь заключала с тобой невыгодные сделки. Япродала часть души за одного человека с золотыми зубами, хриплым голосом и пятью человекамидетей6. Ты меня надул, этой ничтожной уплаты я не получила. Несколько десятин затем я сдала тебеза другого человека с пухлым лицом, седыми волосами и баритоном7 - ты меня вновь надул, и мнепришлось аннулировать договор.

Барковетта стукнула кулаком по столу.

А история с дамой, у которой молодое лицо и темные седеющие волосы! И здесь ты оказалсябесчестным! На этот раз я требую выполнения обязательств! К тому же, и дело, задуманное мной,всецело в плане адской идеологии. В твоих же интересах, чтобы зло одерживало победу. Я требуюпомощи для сокрушения королевы Анны и Драгоценного. Ты согласен?

В глазах появилось выражение одобрения и полного контакта. Вслед за этим они исчезли. А Барковетта по странной, злостной прихотливости своей натуры, подняла гвалт. Она уверила весь дом, что видела галлюцинацию, что была погружена в ужас, что она боится сойти с ума. Сатанинскими губами она впивала валерьянку и лязгала зубами по рюмке.

Королева Анна вновь усумнилась:

Может быть, Барковетта не злой дух, а просто больное неврастеническое существо. Может быть,даже, этой девушке необходимо выйти замуж, и она излечится!

Рыжие, безмерно хитрые глаза поймали неводами взглядов золотую рыбку колебания и неуверенности в душе королевы. Успокоительным массажем покорно наивных речей сумела Барковетта усыпить опасения добра, и когда добро заснуло, зло зашныряло по его владениям.

Невинная душа первая пала жертвой Барковетты.

Учитесь, юноши. Науки сокращают вам опыты быстротекущей жизни, - вполз в хрупкие,податливые уши Базилюка змеиный шепот.- Ты -мал, взрослые - твои исконные враги. Лучшие,наиболее интересные науки они скрывают от тебя. Вырывай у врагов сам их науку. Я дам тебесредство к этому. Знай, взрослые своей тайной, сокровенной и наиглубочайшей наукой занимаютсяпод строгим секретом, в запертых комнатах… До остального ты додумаешься сам.

Несколько дней мучился ребенок над грозной проблемой, потрясшей его несформировавшийся мозг. Но пути Диавола столь же неисповедимы, как и пути Бога, и не слабой воле человека, в особенности ребенка, изменить эту неисповедимость. Не обратился за материнской помощью к королеве мальчик, не попросил объяснения науки, а последовал коварному совету и додумался сам. Так Барковетта повторила историю первого грехопадения Адама с древом познания добра и зла.

Однажды, в комнате королевы, в ее отсутствие, он забрался под царственное ложе и, затаив дыхание, ждал. Юноши и дети, любознательность - лучшее украшение ваше, но да занимает она подобающее место на скамьях возвышенных университетов и институтов, а не корчится под кроватями.

Вошли королева и Драгоценный. Ибо мы сами не сведущи в наивысочайшей из наук, мы не можем сказать, в чем она заключается. Заметим только, что введенный Барковеттой в искушение ребенок ничего не познал, ничему не научился. Если простит нам читатель заключение профана, мы заметим, что, очевидно, высшую из наук можно изучать только лежа на кровати, но не лежа под кроватью.

Королева слышала шорохи и вздохи, но приписывала их мышам. Наконец, нечто заподозрила и извлекла соглядатая из крова.

Привлеченная шумом, в дверь вошла Барковетта. Королева объясняла ребенку основы морали:

Дитя мое, подглядывать и подслушивать - позорно. Соглядатаев не уважают, их бьют. Ибо тайнасвященна и нельзя подсматривать, как она, сбросив покрывало, любуется сама собой.

Барковетта дерзко перебила королеву:

Пусть дитя учится; это задача его жизни. Мопассан не возмущался бы по этому поводу, а создал бымудрую новеллу. (Мопассан был нечестивейший автор, сошедший с ума от разврата иневоздержанности.)

Возмущенная владычица тоном мягким, но не лишенным стальных нот, изгнала прочь с глаз своих и частью - из сердца Барковетту:

Уйди, развратница. Я давно наблюдаю за тобой: ты гибнешь, ты впадаешь в суемудрие, лицемерие,зависть, ненавистничество и ничтожество. Уйди, я лишаю тебя благоволения моего. Дитя, душукоторого ты осквернила, я прощаю, ибо не ведает оно, что творит. Тебе же нет прощения.

1. Земной шар разделен на несколько частей, очень интересных. Эти части, в свою очередь, имеют свои части, тоже не менее любопытные.

2. Каждая часть земли к чему-нибудь близка и от чего-нибудь далека.

3. Прищурь глаза и ты сможешь смотреть на солнце.

4. Чужой разум - это обкуренная трубка. С одной стороны, в нем есть достоинство - это его обкуренность, что дорого истинным курильщикам; с другой стороны - смотри, не имеет ли человек, обкуривший ее, прилипчивых болезней.

Апокрифические предания говорят: и Диавол некогда воспоет осанну; а наше мнение: всяк сверчокзнай свой шесток, и не может Сатана браться за ремесло Бога.

Зло необходимо. И премудро устроил Создатель мир! Когда обезумевшее зло возжелает творить добро, из добра все-таки получается зло.

Барковетта раскаялась и в ослеплении решила сама заменить демонскую сущность ангельской. И чтож? От ее поцелуев на лицах запечатлевались желто-синие пятна тления; от поднесенных ею яствпучило животы и люди катались в коликах; от ее нежного шепота в ушах оставался звон, стукугарных молоточков и продолжительная глухота. А подвязки цвета игумены, подаренные еюкоролеве в день рождения, злостно, настойчиво и коварно отказывались поддерживать чулок. Ипримечательно, в какие моменты? В моменты особого просветления королевы, когда она изрекаланезабываемые поучения, когда она занималась моралью, политикой и искусством.

А на выпуклом челе Барковетты невидимая рука огненным перстом начертала ее мене, мене, текел,перес:

Не пользуйтесь добрыми делами сего человека; они гибельны.

С этих пор Барковетта начала носить огненную повязку на лбу.

Только два человека могли безнаказанно приближаться к Барковетте и даже, как это ни покажется чудовищным, любить ее.

Это были - мать королевы, преклонных лет, поклонявшаяся доброму, простому, наивному Богу, и упорно отвергавшая существование зла.

Пустое это. Все добрые и хорошие. Вот никогда ни о ком не скажу плохого. И Барковетта такаямилая хорошая, умень, в общем.

Королева кротко замечала:

Мама, ты забываешь... А слова, прикрытые красной повязкой...

И полно, Анюта. Напала на девочку. Все пустое. Выдумки. Какие слова? Все это воображение. Унас в Пошехонье была знакомая. У нее тоже были слова на лбу. И все думали, что это написано:«фунт мяса гривенник». А у нее потом оказалась рожа. Приложила мелу с красным сукном, и всепрошло. Только я думаю, что у Барковетты - рак. Надо есть больше кислой капусты. Эторассасывает.

Часто за чаем Барковетте приходилось снимать повязку и демонстрировать божью кару. Ееповорачивали, изучали, давили лоб пальцами, щипцами, ножом. Королева уверяла, что это слова, амать королевы твердила, что это рак и слов никаких нет.

Другим человеком, любившим Барковетту, был юноша двадцати лет, художник, стоявший вне добра и зла, в блаженном состоянии неведения. Он называл Барковетту сестрой, писал ее портреты, исполнял ее приказания. И все без малейшего вреда для себя.

Гибель Барковетты.

Жизнь нам дана для того, чтобы мы могли

приготовиться к смерти.

Зло вновь вернулось к себе. Барковетта блуждала с повязкой по улице, делала добрые дела и срывалаповязку перед облагодетельствованным с хохотом яростного издевательства. Трепещущий беднякпадал в обморок, по прочтении роковой надписи. Затем терял жену, или же приобретал тещу, доэтого проклятого случая пропадавшую без вести, лишался службы и в то же время получал приростсемейства, часто двойнями и тройнями.

Облагодетельствованного Барковеттой коммуниста исключали из партии, из профсоюза, заключали в тюрьму, лишали прав гражданства и т. д.

В городе началась паника.

Усердствовали священнослужители, к которым наиболее часто устремлялись милости Барковетты и которые, увы, не устрашались даже предостерегающих словес на челе дателя, а принимали все трепещущими руками. На тайных собраниях верующих они проповедовали:

Братья и сестры, пришел Антихрист. Вот к чему привело пятилетнее царство извергов и атеистов,посягнувших на священную особу мученика государя. Молитесь, братие! Обходите узилища иучреждения врагов рода человеческого: Совнарком, Цеки и Чеки. Антихрист помечен краснойпечатью, красной повязкой и красными волосами. Красное - цвет социализма.

Дело дошло до того, что возбужденные верующие перебили стекла в одном из узилищ, в отделении гражданской милиции, где протрезвлялся некий бывший граф, питавшийся подаянием. Он тоже прельстился, верный прежнему легкомысленному отношению к знамениям, и принял деньги от Барковетты, пропил их и был убит в узилище каменьями, которыми выбивали стекла озлобленные православные.

Во время одной из филантропических прогулок Барковетты, когда от нее, как некогда от Данта во Флоренции, шарахались с криками:

Батюшки! Не берите от нее деньги! Это - антихрист! - к ней подошли два дюжих милиционера,сорвали повязку и с торжествующим воплем:

Она! - повлекли, куда следует.

В мрачном доме на Лубянке Барковетту допросил быстрый комиссар в кожаной тужурке и галифе:

Ваше имя - Барковетта? Вы ведете злостную контрреволюционную агитацию в форме поддержки ираспространения отживших религиозных предрассудков?

Нет! - мрачно ответила Барковетта.

Вы называете себя Антихристом. Вы сделали себе печать на лбу, уверяете, что это печать - от рукиБожией, и тем возбуждаете население против Советской власти, цель которой разрушить всеинституты, клонящиеся к порабощению трудящихся. Вы агитировали за перебитие стекол в 5-мотделении рабоче-крестьянской милиции, во время производства коего был убит гражданинХолмский, находившийся там для протрезвления.

Я даже не знала, что там перебили стекла.

Ваши запирательства бесполезны и только ухудшают дело. Чистосердечное же признание привелобы к смягчению наказания. Вы обвиняетесь в том, что совместно со священниками Воскресенским,Введенским и Знаменским готовили контрреволюционный заговор с целью свержениясамодержавия8 и возвращения одного из рода Романовых на престол.

Ничего не слыхала об этом.

Вы являетесь головой заговора. Вы появлялись в разных местах города, раздавали деньгиразличным лицам и вели религиозную пропаганду. У нас имеются достоверные сведения, что Выбыли в связи с белогвардейскими организациями в Париже и Чехословакии, откуда и получалисредства и инструкции. Вас наняли, так сказать, чтобы Вы изображали Антихриста и темподготовили почву для восстания. Вы хотели сыграть на темных инстинктах масс.

Позвольте... Но я раздавала гроши.

По мере рассказа Барковетты комиссар багровел, кряхтел, выкурил 50 папирос, хватался за наган. Наконец он сверху донизу разорвал свою кожаную куртку и вскочил:

Довольно! Я - марксист! И меня Вы этими грубыми бабьими выдумками не проведете! ТоварищБолотов!

Здесь, товарищ комиссар!

Принесите два ведра воды, горячей и холодной, серого мыла, мочалку и позовите еще троих.

Слушаюсь, товарищ комиссар.

Барковетту усадили на стул. Двое здоровых красноармейцев схватили ее за руки, а двое других принялись мылом, кипятком и мочалкой смывать с чела ее надпись Всевышнего.

Двадцать четыре часа, тридцать семь минут и одиннадцать секунд терли ей лоб, сменяясь черезкаждый час, красноармейцы. Восемь комиссаров смотрели на эту поистине танталову муку, норезультатов никаких не дождались, или, вернее, результаты были потрясающие. Барковетта храниламолчание мученика, сжигаемого на костре. Лоб ей разодрали до черепа, лилась уже черная кровь, нонадпись сияла нетленная, непоколебимая, во всеоружии сокрушительных букв.

Восьмой комиссар не выдержал:

К черту! Уведите эту бабу! К черту! К черту! К черту! К черту! К черту!..

Он сошел с ума, его свезли в лечебницу. Дар слова оставил его, он кричал беспрерывно третьи сутки только два слова: «К черту! К черту! К черту!» - и на исходе третьих суток испустил дух. Хоронили его в красном гробу, с похоронным маршем и речами, в которых товарищи отдали должное его терпению, служебной добросовестности и революционному мужеству.

Спи с миром, дорогой товарищ. Мы будем продолжать твое дело!

И они продолжали. Барковетту по двадцать раз в день водили к допросу, на очные ставки со священнослужителями, но дело запутывалось. Пригласили десять специалистов-врачей, пять химиков, трех фармацевтов. И, чтобы ввести в комиссию пролетарский элемент, - одного маляра для определения, каким составом написаны слова на лбу обвиняемой и чем их можно вывести.

После двухнедельной работы со сверхурочными, нагрузочными и прочими, комиссия предъявила секретному отделу протокол обследования лба гражданки Барковетты:

Состав букв, находящихся на лбу обвиняемой, выяснить не удалось, чем уничтожить эти буквы -также осталось неизвестным. Опыт показал, что они остаются, даже если прибегнуть к хирургии.

Один из врачей, пожимая плечами, неопределенно высказался:

Возможно, что эти пятна истерического происхождения. У истеричек и эпилептиков часто можнонаблюдать такие явления. Это называется: стигматизация.

Но почему же эти пятна в форме букв, слов и даже в форме такой подозрительной фразы? -спросил комиссар.

Этого я не знаю. Странная причуда природы.

Экстренные заседания Президиума ГПУ с участием экспертов, членов профсоюза, ЦК длились десятки часов; люди уставали, становились неврастениками, требовали очередных отпусков; ежедневно по нескольку человек увозили в психиатрическую лечебницу. Были допрошены королева Анна и все ее друзья.

После принятия этих крайне важных показаний, ГПУ долго пребывало в состоянии суматохи инапряженности. Заседание длилось всю ночь, в тайне. За три комнаты были заперты все двери. Назаседание был вызван представитель Главвоздухфлота.

Товарищи, исполним революционный долг! Здесь, очевидно, какая-то аномалия природы, но мы неимеем права отпустить эту аномалию гулять по республике и сеять смуту. С этим необходимокончить. События последних дней показали, что обычный способ высшей меры к данному случаю неприменим. Мы возьмем аэроплан у Главвоздуха, какой они нам пожертвуют, из инвалидных, но ещеспособных подняться на значительную высоту и на расстоянии 6000 метров от Земли, расстреляемБарковетту, чтобы избежать осложнений, которые может вызвать ее смерть на земной поверхности.Конечно, при этом рискуют и пилот, и исполнитель приговора. Бросим же жребий. Все товарищи,имеющие отношение к воздушному флоту, должны участвовать в этом...

Из газет:

Потрясающая драма

Упал аэроплан, загоревшийся на расстоянии 6000 метров от Земли, во время учебного полета. Пилоти два пассажира сгорели. Но, даже это - пустяк, по сравнению с последующим. Аэроплан упал всамом населенном квартале города, на крышу семиэтажного дома. В доме с неимоверной быстротойначался пожар. Пожарные почему-то замедлили, пожар перебросился на другие дома. Весь кварталгорит, масса жертв, огонь перебросился в соседний квартал, горят мануфактурные склады,автомобильный гараж, три завода. Убытки и число жертв неисчислимы...

<1923-1924>9

В подборке представлены стихотворения А. А. Барковой 1924-1928 гг., отклоненные редакциейжурнала «Красная новь». Весной 1928 г. в сопроводительной записке к подборке стихотворений,адресованной редакционному работнику, поэту Г. А. Санникову, поэтесса обращалась: «Уважаемыйтоварищ. Посмотрите, пожалуйста, мои стихи. М. б., что-нибудь подойдет для “Кр[асной] нови”.Всего лучшего. Анна Баркова. 4/IV-28 г.» (РГАЛИ. Ф. 1346. Оп. 2. Ед. хр. 6. Л. 11). Вероятно, в этойподборке было и стихотворение «Новая любовь», с авторской датой: 13 февр. 1928 г.; на поле егоавторизованного машинописного текста - резолюция, наложенная членом редколлегии журнала:«Возврат. Вс. Иванов» (см. фото). Небезынтересно, что в том же году это стихотворение, имевшеенесколько авторских названий, было опубликовано в Иванове (Баркова А. Ветхий завет // К«Рабочему краю». 1928. 15 июня. № 14). Ныне это одно из самых известных стихотворенийпоэтессы.

Не найду я твоей могилы,

Седая, горькая мать.

Обещала ты дочери милой

На подмогу из гроба встать.

Не сносишь ты голову рыжую,

Похлебаешь беды и труда,

Только я из могилы увижу

И вскочу, не дождавшись суда.

Ты сама с завода ножевого

Непокорная саблина дочь;

Да у горя шкура ежовая -

Первый друг побоится помочь.

Но шептало сердце проклятое:

Смертный вздох с ликованьем лови!

И был для меня закат твой

Сумасшедшим восходом в крови.

Скрытым взглядом на дочь

враждебно

Смотрела ты со стола.

И меня голова победная

Неизвестно куда завела.

И теперь я нежность дочернюю

Рассыпаю в сорной траве,

И свою седину отречением

Ты кропишь по моей голове.

Ищу матерей и любовников

В ночь, в предрассветную рань.

О несчастной дочери вспомни-ка,

До суда из могилы встань.

Притупилась дочка саблина,

Допьяна хлебнула бед

И тянет руки слабые

Сквозь могильную

землю к тебе.

Размыкаю спутницу-мрачность,

По сельским бродя кабакам,

И только потом новобрачной

К твоим прикоснусь рукам.

Два года тянулась минута

Измены, возлюбленный - мир.

Видно силе моей беспутной

Захотелось в беспутный пир.

Фальшивомонетчик пригожий,

Рыжий, как я гармонист,

Ничему, ничему не поможет

Твой залихватский свист.

В чикагских зданиях камень

Моя потрясает дрожь.

Скоро прощусь с кабаками,

Ты гармонику разорвешь.

И глаз фальшивых червонцы

От ружейных спрячешь дул,

И тело на землю склонится

В зазвеневшем смертью бреду.

Простите кабацкое коленце.

Уитмэн был пьян и ленив;

Но вся земля - резиденция

Уитмэна в наши дни.

ИСПЫТАНИЕ ЛАСКОЙ

Я родилась слишком гибкой.

Глаза мои солнцем выжжены.

Пантерой назвать - ошибка;

Но тигрицы - с глазами рыжими.

Так, имя мое - тигрица,

Укрощенная лицемерка.

О, как сладко разъяриться

И золотом глаз померкнуть!

Этот край зимой так стынет,

И вкус у пищи пресный.

Покинуто там, в пустыне,

Логово неизвестное.

В грубости простодушной

Цвела голова дикарки,

Только ночи были душны,

И виденьями ярки.

И, крадучись, из пустыни

Я скрылась, стыдясь измены,

И познала моя гордыня

Сладость странного плена.

Прикоснувшись к шерсти звериной,

Ты сказала весело: «Здравствуй!»

И скользнуло сердце тигриное

В нежность и в лукавство.

Испытание лаской - отрава

Для зверя пустынного жара.

Укротитель, дай мне

На маленькую ярость.

НОВАЯ ЛЮБОВЬ

Поэты прежние грезили,

Мы, как бомбы, взрываем года,

Разве песни мои - поэзия?

В них смерть, мятеж и беда.

Сумасшедший, ты смотришь с хохотом:

Какая забавная игра!

Земля разверзается с грохотом

До пламенного ядра.

Своей ли звериной жаждой

Разрываю я нервы строф?

О, сколько в сердце у каждого

Стихийных прошло катастроф.

Разве это романсы жгучие

И страстей декадентских бред?

Раздавили силы могучие

Наш любовный Ветхий завет.

Откройте себя, не пугаясь,

Загляните на самое дно,

И поймете, что я не другая,

А такая, как вы, все равно.

В испытаниях будьте тверже -

К старым чувствам возврата нет.

Пусть и в песнях будет повержен

Погибающий Ветхий завет.

Отреклись от Христа и Венеры

И мадонн светлооких сожгли.

Мы, упрямые инженеры

Новой нежности, новой земли.

Примечание

Тексты (кроме стихотворения «Новая любовь») публикуются впервые, по автографам, с незначительной пунктуационной правкой. Оригиналы хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).

Фото. А.Ф.Салтыковой

1 Прообразом королевы Анны стала Анна Александровна Луначарская (ур.Малиновская, 1883-1959), литератор, редактор журнала «Цирк», жена А.В.Луначарского до 1923г.

3 В 1020-е гг. семьи наркомов и других крупных гос.деятелей брали на воспитание сирот. Прообраз Базилюка — Василий К., воспитывавшийся в семье Луначарских. Как и названный брат его, он погиб на Великой Отечественной войне.

4 Ормузд — добрый дух (Авеста)

5 Ариман — глава злых духов (Авеста)

6 Отдаленным прообразом беззлобно ошарженного персонажа является, вероятно, романтический герой юной поэтессы — ивановский большевик, депутат II Гос.думы, каторжанин, председатель Иваново-Вознесенского совета рабочих депутатов Николай Андреевич Жиделёв (1880-1950), адресат посвящения на титуле книги «Женщина»: «Первую мою книгу, рожденную первой моей любовью, отдаю, недоступный, твоим усталым глазам и рукам, измученным на каторге».

7 Прообразом персонажа, возможно, был профессор Иваново-Вознесенского института народного образования в 1920-е гг. Алексей Яковлевич Цинговатов (1885-1943)

8 См. «самодержцы» - с.97

9Публикация по автографу: РГАЛИ. Ф.1346. Оп.2. Ед.хр. 6. Пп. 12-2 своб.

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ

Поэт, прозаик, эссеист.

Родилась в Иваново в семье сторожа гимназии. В 1919 году после окончания гимназии работала под руководством А.К. Воронского в газете “Рабочий край”, в которой были опубликованы ее первые заметки, очерки и стихи. Первый и, увы, единственный прижизненный поэтический сборник “Женщина” был издан в 1922 году в Петрограде с предисловием А. Луначарского писавшего: “Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы”. Конечно, А. Луначарский не Ю.Айхенвальд, Р. Якобсон, Г. Адамович и даже не К. Чуковский, но все же и не Фурцева с Демичевым в придачу, и к его оценке нельзя не прислушаться. Тем более, что сборник был замечен и оценен А. Блоком, В. Брюсовым, Б. Пастернаком. В том же году переезжает в Москву и работает в секретариате А. Луначарского. Ее стихи были включены в антологию “Русская поэзия ХХ века” выпущенную в 1925 году под редакцией И. Ежова и Е. Шамурина. Первый раз арестованная в 1934 году с перерывами провела в заключении в общей сложности 22 года (1934-1939, 1947-1956, 1957-1965), в промежутках - в ссылке: итого 30 лет. И все по одной и той же статье 58-10, АСА - антисоветская агитация. Реабилитирована была стараниями А. Твардовского в 1965 году. Но стихи ее не печатались “из-за недостатка в них оптимизма” (из редакторской рецензии).

Однако дух отважной женщины не был сломлен. Вот отрывок из письма семидесятилетней А. Барковой И. Хохлушкину: “… Я предаюсь дьяволу иронии, бесу противоречия, духу неверия. Но не думайте, что небо мне совершено чуждо. Простите за цитату, но могу повторить вслед за Гейне: “Я не знаю, где кончается ирония и начинается небо”. И вот эта сомнительная, коварно-насмешливая сторона любого явления, любой веры, любого убеждения и принципа - это первое, что я вижу и чувствую и против чего настораживаюсь.

Стать выше ненависти? Стать выше 30 лет своего рабства, изгнанничества, преследований, гнусности всякого рода? Не могу! Я не святой человек. Я - просто человек (подчеркнуто А. Барковой). И только за это колесница истории 30 лет подминала меня под колеса. Но не раздавила окончательно. Оставила сильно искалеченной, но живой”.
И дальше в письме приводится едкое, горькое, но пророческое стихотворение 1927 года, естественно, неопубликованное.
Лишь в 1990 году в Иванове вышел второй сборник поэтессы, “Возвращение”, была опубликована крошечная заметка М. Дудина “В нее верили Блок и Пастернак…”, да в сборнике “Средь других имен” опубликовано три десятка страниц стихотворений.

Я не сплю. Заревели бураны
С неизвестной забытой поры,
А цветные шатры Тамерлана
Там, в степях...
И костры, костры.

Возвратиться б монгольской царицей
В глубину пролетевших веков.
Привязала б к хвосту кобылицы
Я любимых своих и врагов.

Поразила бы местью дикарской
Я тебя, завоеванный мир,
Побежденным в шатре своем царском
Я устроила б варварский пир.

А потом бы в одном из сражений,
Из неслыханных оргийных сеч
В неизбежный момент пораженья
Я упала б на собственный меч.

Что, скажите, мне в этом толку,
Что я женщина и поэт?
Я взираю тоскующим волком
В глубину пролетевших лет.

И сгораю от жадности странной
И от странной, от дикой тоски.
А шатры и костры Тамерлана
От меня далеки, далеки.

1935 год. Караганда

О ВОЗВЫШАЮЩЕМ ОБМАНЕ

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Ф. Тютчев

Клочья мяса, пропитанные грязью,
В гнусных ямах топтала нога.
Чем вы были? Красотой? Безобразием?
Сердцем друга? Сердцем врага?

Перекошено, огненно, злобно
Небо падает в темный наш мир.
Не случалось вам видеть подобного,
Ясный Пушкин, великий Шекспир.

Да, вы были бы так же разорваны
На клочки и втоптаны в грязь,
Стая злых металлических воронов
И над вами бы так же вилась.

Иль спаслись бы, спрятавшись с дрожью,
По-мышиному, в норку, в чулан,
Лепеча беспомощно: низких истин дороже
Возвышающий нас обман.
1946 год

ИНКВИЗИТОР

Я помню: согбенный позором,
Снегов альпийских белей,
Склонился под огненным взором,
Под взором моим Галилей.

И взгляд я отвел в раздумье,
И руки сжал на кресте.
Ты прав, несчастный безумец,
Но гибель в твоей правоте.

Ты сейчас отречешься от мысли,
Отрекаться будешь и впредь.
Кто движенье миров исчислил,
Будет в вечном огне гореть.

Что дадите вы жалкой черни?
Мы даем ей хоть что-нибудь.
Всё опасней, страшней и неверней
Будет избранный вами путь.

Вы и сами начнете к Богу
В неизбывной тоске прибегать.
Разум требует слишком много,
Но не многое может дать.

Затоскуете вы о чуде,
Прометеев огонь кляня,
И осудят вас новые судьи
Беспощадней в стократ, чем я.

Ты отрекся, не выдержал боя,
Выходи из судилища вон.
Мы не раз столкнемся с тобою
В повтореньях и смуте времен.

Я огнем, крестом и любовью
Усмиряю умов полет,
Стоит двинуть мне хмурой бровью,
И тебя растерзает народ.

Но сегодня он жжет мне руки,
Этот крест. Он горяч и тяжел.
Сквозь огонь очистительной муки
Слишком многих я в рай провел.

Солнца свет сменяется мглою,
Ложь и истина — всё игра.
И пребудет в веках скалою
Только Церковь Святого Петра.
1948 год

ВЕРА ФИГНЕР

1
Ветер мартовский, мартовский ветер
Обещает большой ледоход.
А сидящего в пышной карете
Смерть преследует, ловит, ждет.

Вот он едет. И жмется в кучи
Любопытный и робкий народ.
И осанистый царский кучер
Величаво глядит вперед.

Он не видит, что девушка нежная,
Но с упрямым не девичьим лбом,
Вверх взметнула руку мятежную
С мирным знаменем, белым платком.

2
Ни зевакой, ни бойкой торговкой
Ты на месте том не была.
Только ум и рука твоя ловкая
Это дело в проекте вела.

Эх вы, русские наши проекты
На убийство, на правду, на ложь!
Открывая новую секту,
Мы готовим для веры чертеж.

Не была там ты, но дело направила
И дала указанье судьбе.
Там ты самых близких оставила,
Самых близких и милых тебе.

А потом вашу жизнь, и свободу,
И кровавую славную быль
Пронизал, припечатал на годы
Петропавловский острый шпиль.

А потом всё затихло и замерло,
Притаилась, как хищник, мгла.
В Шлиссельбургских секретных камерах
Жизнь созрела и отцвела.

Жутко, дико в открытом пространстве,
В одиночке спокойно шагнешь.
И среди европейских странствий
Била страшная русская дрожь.

Но тревожили бомбы террора
Тех, кто мирным покоился сном,
Ночь глухую российских просторов
Озаряя мгновенным огнем.

Да, у вас появился наследник,
Не прямой и не цельный, как вы.
Ваша вера — и новые бредни,
Холод сердца и страсть головы.

Вам, упорным, простым и чистым,
Были странно порой далеки
Эти страстные шахматисты,
Математики, игроки.

Властолюбцы, иезуиты,
Конспирации мрачной рабы,
Всех своих предававшие скрыто
На крутых подъемах борьбы.

В сатанинских бомбовых взрывах
Воплощал он народный гнев,—
Он, загадочный, молчаливый,
Гениальный предатель Азеф.

3
Но не вы, не они. Кто-то третий
Русь народную крепко взнуздал,
Бунт народный расчислил, разметил
И гранитом разлив оковал.

Он империю грозную создал,
Не видала такой земля.
Загорелись кровавые звезды
На смирившихся башнях Кремля.

И предательских подвигов жажда
Обуяла внезапно сердца,
И следил друг за другом каждый
У дверей, у окна, у крыльца.

Страха ради, ради награды
Зашушукала скользкая гнусь.
Круг девятый Дантова ада
Заселила советская Русь.

Ты молчала. И поступью мерной
Сквозь сгустившийся красный туман
Шла к последним товарищам верным
В клуб музейных политкаторжан.

Но тебе в открытом пространстве
Было дико и страшно, как встарь.
В глубине твоих сонных странствий
Появлялся убитый царь.

И шептала с мертвой улыбкой
Ненавистная прежде тень:
«—Вот ты видишь, он был ошибкой,
Этот мартовский судный день.

Вы взорвали меня и трон мой,
Но не рабство сердец и умов,
Вот ты видишь, рождаются сонмы
Небывалых новых рабов».

Просыпалась ты словно в агонии,
Задыхаясь в постельном гробу,
С поздней завистью к участи Сони,
И к веревке ее, и столбу.
1950 год

Лошадьми татарскими топтана,
И в разбойных приказах пытана,
И петровским калечена опытом,
И петровской дубинкой воспитана.

И пруссаками замуштрована,
И своими кругом обворована.
Тебя всеми крутило теченьями,
Сбило с толку чужими ученьями.

Ты к Европе лицом повернута,
На дыбы над бездною вздернута,
Ошарашена, огорошена,
В ту же самую бездну и сброшена.

И жива ты, живьем-живехонька,
И твердишь ты одно: «Тошнехонько!
Чую, кто-то рукою железною
Снова вздернет меня над бездною».
1954 год

Загон для человеческой скотины.
Сюда вошел — не торопись назад.
Здесь комнат нет. Убогие кабины.
На нарах брюки. На плечах — бушлат.

И воровская судорога встречи,
Случайной встречи, где-то там, в сенях.
Без слова, без любви.
К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.

На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой ставят там кровать;
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать.

Страна святого пафоса и стройки,
Возможно ли страшней и проще пасть —
Возможно ли на этой подлой койке
Растлить навек супружескую страсть!

Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого подлеца...
Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,
Так честно пробивающий сердца.
1955 год

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Вышел Иван из вагона
С убогой своей сумой.
Народ расходился с перрона
К знакомым, к себе домой.

Иван стоял в раздумье,
Затылок печально чесал,
Здесь, в этом вокзальном шуме,
Никто Ивана не ждал.

Он, сгорбившись, двинулся в путь
С убогой своей сумой,
И било в лицо и в грудь
Ночною ветреной тьмой.

На улицах было тихо,
И ставни закрыли дома,
Как будто бы ждали лиха,
Как будто бы шла чума.

Он шел походкой не спорой,
Не чуя усталых ног.
Не узнал его русский город,
Не узнал и узнать не мог.

Он шел по оврагам, по горкам,
Не чуя натруженных ног,
Он шел, блаженный и горький,
Иванушка-дурачок.

Из сказок герой любимый,
Царевич, рожденный в избе,
Идет он, судьбой гонимый,
Идет навстречу судьбе.
1955 год

РОССИЙСКАЯ ТОСКА

Хмельная, потогонная,
Ты нам опять близка,
Широкая, бездонная,
Российская тоска.

Мы строили и рушили,
Как малое дитя.
И в карты в наши души
Сам черт играл шутя.

Нет, мы не Божьи дети,
И нас не пустят в рай,
Готовят на том свете
Для нас большой сарай.

Там нары кривобокие,
Не в лад с доской доска,
И там нас ждет широкая
Российская тоска.

ГЕРОИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Героям нашего времени
Не двадцать, не тридцать лет.
Тем не выдержать нашего времени,
Нет!

Мы герои, веку ровесники,
Совпадают у нас шаги.
Мы и жертвы, и провозвестники,
И союзники, и враги.

Ворожили мы вместе с Блоком,
Занимались высоким трудом.
Золотистый хранили локон
И ходили в публичный дом.

Разрывали с народом узы
И к народу шли в должники.
Надевали толстовские блузы,
Вслед за Горьким брели в босяки.

Мы испробовали нагайки
Староверских казацких полков
И тюремные грызли пайки
У расчетливых большевиков.

Трепетали, завидя ромбы
И петлиц малиновый цвет,
От немецкой прятались бомбы,
На допросах твердили «нет».

Мы всё видели, так мы выжили,
Биты, стреляны, закалены,
Нашей родины злой и униженной
Злые дочери и сыны.